Дмитрий Михеев - Идеалист
Он проводил шефа до главного входа, где стояла его «Волга», и, несмотря на холод, пошел в обход зоны Г.
Так тяжело, так мерзко было на душе, что не хотелось не только ехать куда-то, а вообще двигаться. Он пришел к себе, бухнулся на диван и лежал без движения час, а, может быть, два, пока не схлынула волна отвратительной опустошенности.
В конце концов Галин не сказал ничего по существу, сплошные намеки и неубедительные ссылки. Он просто трус и консерватор, боится сделать шаг в сторону от догматов. Всю жизнь разрушать чужие конструкции, рыть кому-то волчьи ямы и жевать жвачку противоречий и отрицаний, форм существования и борьбы противоположностей… Нажевать кандидатскую, потом докторскую, учить тому же других… Ужас, ужас! Стоило бросать физику! Как наивен, как глуп он был, вообразил, что все только и ждут, когда Снегин изречет последнюю истину! Но ведь есть же рациональное зерно, значит, надо убедить других, и семинар Астафьева — прекрасная возможность. Если же его поддержат два-три человека, то и Галин прислушается. Ну, а если чушь, «классические заблуждения», «детально разобранные в литературе»? Конечно, будет очень жаль, но, если ему вполне корректно докажут, он… впрочем, нет, не может быть все сплошным заблуждением.
Илья встал и начал собираться к Андрею.
Глава VIII
Андрей с матерью жили в небольшом двухэтажном деревянном доме с гулкими допотопными лестницами и скрипучими перилами. Темные, обросшие какими-то пристройками, скамейками и чахлыми садиками, такие домики жались в толпе серых хрущевских и сталинских громадин как старушки в винном отделе гастронома. Тут пахло Москвой Гиляровского и Булгакова, тут рядом с человеком уживалась вся сопутствующая ему фауна: воробьи и ласточки, скворцы и голуби, клопы и тараканы, мыши и сверчки, собаки и кошки… Дома эти подозрительно относились к прогрессу и впускали его нехотя, отчего его удобства странно деформировались и превращались едва ли не в обузу: кладовка не желала становиться туалетом, а чулан — ванной, и каждый стремился сохранить свои функции.
По этой лестнице Илья всегда поднимался медленно и не столько из-за боязни разрушить ее своими прыжками, сколько… нет, он не мог помнить эвакуацию, маленький сибирский городок, печку, дрова и сугробы, но что-то шевелилось в нем и сладко ныло…
Ему открыл бородатый, плотный, чуть выше среднего роста мужчина совершенно свирепого вида. «Мам, поди глянь, кто к нам пожаловал! Давай сюда пальтецо. Ты, как всегда, пунктуален; а ко мне пришел Игорь сказать, что ты звонил; ну, думаю, паршивец, не может без церемоний; сюда, сюда… ну и румянец… ты что — морковный сок пьешь?» — басил он.
— А ты, как всегда, живописен! — отвечал Илья, окидывая друга насмешливо-восхищенным взглядом. На свету в нем не было ничего свирепого: сквозь буйную растительность пробивался добрый улыбчивый взгляд и белая кожа горожанина. Клетчатая рубашка, потертые, в заплатах джинсы, перепачканные краской, тапочки на босу ногу — все, что Илья никогда не позволил бы себе, было не только позволительно Андрею, но гармонировало с покладистым характером, неорганизованностью и склонностью художника к спиртному.
Поздоровавшись с Игорем, Илья обернулся к Андрею: «Что нового? Не женился?»
— Не понял. Что за странный вопрос, старик! Откуда у тебя такие мысли? Тебя случайно не прижали в автобусе к блондинке? Ха-ха…
Вышла мать Андрея — изящная, удивительно молодая женщина. Илья протянул ей букетик и пожал маленькую руку.
— Ой, спасибо; всегда-то вы меня балуете, Ильюша, а вот Андрей…
— Хм, я люблю их, — заторопился на помощь другу Илья, — потому, наверное, что в моей комнате они — единственное украшение, а у него тут целый музей.
Комната художника в самом деле походила не то на запасник музея, не то — на реквизитную театра: рисунки, акварели, картины, эскизы лежали и висели, громоздились в рамах и подрамниках. На одной стене висела поповская ряса с большим крестом на животе, рядом красовалась композиция из бутылок, сигаретных коробочек, серпантина магнитофонной ленты, наклеек, винных пробок и прочей дребедени. В разных местах по стенам висели большие и малые, темноликие и светлые, в окладах и без — иконы. Тут и там на глаза попадались вещи изысканные, вычурные и просто удивительные: старинный граммофон с вывернутой трубой-цветиком, бронзовые и чугунные подсвечники с оплывшими свечами, статуэтки, вазы, маски… Особенно любил Илья кресло с выдвижным книгодержателем на левом подлокотнике и откидывающейся полочкой — на правом, а также — вазу для фруктов, с длинной, как у мака, ножкой (отчего она вечно путалась под ногами).
Илья уселся в свое кресло и вытащил из сумки пластинки: «Как твоя машина, работает?»
— Ну-ка, ну-ка, что ты там притащил? — спросил Андрей, нависая над Ильей. — Ну, ты моло-то-о-к! Сейчас услышишь, каким стал звук, — засуетился он, — Игорь тут фирменный динамик приделал…
Илью резануло «приделал» — у Андрея была редкостная фонотека почти в тысячу пластинок, но в технике он ровно ничего не смыслил (что было забавно, но нисколько не умаляло его в глазах Ильи) — всем заведовал, то есть попросту изготовлял собственными руками, Игорь. В последние годы художник превратился в фанатика джаза, и Илья доставал ему для записи новинки у знакомых иностранцев. Игорь, небольшой неказистый человек в свитере, осторожно выкатил пластинку из конверта и, держа в ладонях так, чтобы не касаться поверхности, поставил ее на массивный диск проигрывателя.
Комната заполнилась поразительными — какими-то сферическими звуками. Илья невольно заслушался — звуки чистые, выразительные: жалобы, бормотанье, приглушенный восторг и раздумье… Он пытался следить за темой, но она выворачивалась и ускользала, он цеплялся опять — она распадалась: монолог саксофона сменял монолог контрабаса, затем взрывался нетерпеливый ударник… Наконец Илья устал и покосился на Андрея. Тот блаженствовал, томился от счастья. Переворачивая пластинку, он воскликнул: «Вот это вещь! Ты чувствуешь фактуру звука? Как звучит! Сдуреть можно!» Пока музыка звучала, он еще как-то сдерживался, но когда пластинка кончилась, заговорил, теребя одной рукой бороду, а другой — описывая трехмерные фигуры:
— Гигант, корифей этот Колман! Вы чувствуете, он буквально сливается со своим инструментом в единый звучащий органон? У меня такое ощущение, что звучит не саксофон, а какие-то инфернальные звуки самого организма усиливаются и выплескиваются наружу…
— Хм, пожалуй, — органическая, я бы даже сказал физиологическая музыка, — улыбнулся Илья, — все это бульканье, взвизгивание, бормотанье, само по себе интересно, но действительно тут говорит организм, а не душа.
Андрей не слушал его, торопясь сформулировать собственное ощущение:
— Космическая музыка; классика — это земное: леса, горы, ручейки, поп — это ритм, окружающий нас — все эти горизонтальные и вертикальные линии, а джаз, настоящий джаз, это другие миры: элегантные, чистые…
— Не омраченные мыслью, — подсказал Илья. Он встал, заметив новую картину, и пошел к ней, добавив, — скажи, а зачем авангардисты отказываются от четкого связующего ритма? Вещь разваливается на куски как…
— А зачем им внешняя искусственная связь? Звуки связаны своей тональностью, окраской — чистой, внутренней связью, глубинным смыслом.
— Ну, смысла тут как раз и нет, — возразил Илья, не отрываясь от картины. — Более или менее случайный набор символов, образов, лишенный содержания… Голая форма, фактура — как ты говоришь.
— Да, набор символов и образов! А тебе нужен набор идей? Да еще обнаженных? Тебе нужна логика, тебе во всем подавай логику! А логики нет в природе, нет в искусстве. Есть поток символов и образов, а логика рождается в твоей яйцеподобной голове, ты набрасываешь ее на природу как удавку и душишь…
— Заврался, братец! — оборвал друга Илья, отходя наконец от картины. — Я не выдумываю логику, то есть — связь явлений, а ищу ее, ищу смысл и тогда только радуюсь по-настоящему, когда нахожу их. А не найдя, недоумеваю и… мучаюсь.
— Если вам что-либо нравится, — отозвался из своего утла с радиоаппаратурой Игорь, — разве вы всегда видите в нем смысл, логику? Может быть, еще и целесообразность?
— Целесообразность? — переспросил Илья, потирая щепоткой переносицу. «Какого черта он выкает? На пару лет всего старше и знакомы давно… За что он меня так не любит?» — А почему бы и нет? Если глубоко вдуматься, то… во всяком случае, в красивом я всегда чувствую присутствие разума.
— Вы говорите об искусстве? — холодно спросил Игорь, развернувшись к столу спиной и положив на него локти, отчего голова его вызывающе запрокинулась. — А как быть с цветком, или, скажем, птицей?
