Дмитрий Михеев - Идеалист
Кружок развил у Ильи вкус к философии и породил твердое убеждение, что в теоретической физике ничего нельзя сделать без основательной философской подготовки: его поразила высказанная одним философом мысль, что советские физики потому и не сделали ни одного фундаментального открытия, что закоснели в своем мировоззрении. После безвременной кончины кружка он стал посещать университетский научный семинар, почитывать философский журнал и штудировать классиков. Таким образом, на пятом курсе, то есть к моменту встречи с Галиным, он мог уже изъясняться на философском языке и понимать трагическую сущность утверждений физики о том, что одно и то же тело может одновременно находиться в разных точках пространства, что одновременности вообще не существует, что в природе совершаются мгновенные скачки из одного состояния в другое, что существуют неделимые порции энергии и т. д. Он единственный на пятом курсе не содрал курсовую работу (благо заниматься этим можно было совершенно безнаказанно) и даже высказал пару оригинальных и безусловно крамольных мыслей. Несмотря на крамолу, Галин счел необходимым поощрить Снегина и вытащил его на университетский семинар. Илья выступил; дискуссия вышла на редкость оживленной — высказались все, даже старик с прозрачным взглядом и вечно плачущим носом. Голоса его никто никогда не слышал, говорили только, что он озабочен возможностью аннигиляции мира и антимира. Илья смущался, путался в терминологии, вообще выглядел неуверенным, но тем смелее и увереннее чувствовала себя аудитория. Участники семинара разошлись в приподнятом настроении, чего нельзя было сказать о Снегине — он был подавлен собственным невежеством и нахальством. Тем приятней и неожиданней оказалось предложение Галина, сделанное ему вскоре после выступления, писать у него дипломную работу, а возможно, и — диссертацию.
Илья пришел после обеда, когда на кафедре можно было спокойно поговорить. Артемий Александрович поднялся навстречу и подал внушительную для своей невысокой, но коренастой фигуры руку. Кивнув на стул, он без единого вступительного слова (и тут в нем сказывался политрук) перешел к делу:
— Ну, как ваши отношения с господином Слитоу?
Илью всегда обескураживал такой подход шефа — ему казалось, что от него ждут какой-то цифры или короткого «так точно!». Поэтому на сей раз он заблаговременно подготовился.
— Ничего, мирное сосуществование при идеологических разногласиях.
— А, хорошо, — улыбнулся шеф, — только надо, чтобы в результате от идеологии этого господина не осталось камня на камне, — перефразировал он модный анекдот.
Мысленно поморщившись, Илья половинчато улыбнулся. Затем он коротко изложил суть работы англичанина, подчеркнул ее слабые места и показал, в каких пунктах теоретическая физика дает основания для других толкований.
— Слитоу считает, — говорил он, — что, поскольку элементарную частицу нельзя изучать, не воздействуя на нее, то мы не можем выяснить свойства невзаимодействующего объекта — в данном случае «частицы самой по себе». Она, таким образом, является «вещью в себе», недоступной для познания, ибо как только мы «беремся за нее», она либо изменяется до неузнаваемости, либо вообще перестает существовать. Следовательно, где-то на уровне элементарных частиц и лежит принципиальный порог познаваемости мира.
— Но, это уже субъективный идеализм, — веско заметил Галин.
— По мнению Слитоу, — продолжал Илья, — существует целый «мир в себе» — мир, в который мы не вторглись своим разрушительным познанием.
— Да, субъективный идеализм в современной личине, — удовлетворенно констатировал Галин и перестал слушать своего аспиранта; он немного устал да и не было особого смысла вникать в детали.
Между тем Илья говорил о том, что правильное истолкование кантовской «вещи в себе» ни в какой степени не ограничивает познание реального мира, поскольку он взаимодействует с нами; если мы и ограничены, так только в познании… собственных фантазий. Более того, кантовский взгляд на пространство-время представляется ему наиболее плодотворным при решении основных парадоксов теоретической физики…
Галин встрепенулся, за стеклами в золотой профессорской оправе вспыхнул огонек классового сознания.
— Нам не выбраться из болота всех этих парадоксов, пока мы не сбросим с глаз своих катаракту единого, объективного пространства-времени. Вы знаете, я попытался ввести понятие собственного пространства-времени частицы… такие захватывающие перспективы открываются! Нелокализуемость и принцип дополнительности как бы выворачиваются наизнанку — совершенно другой подход, и очень плодотворный, как мне кажется. Вот, например, как снимается парадокс…
— Одну секундочку, Илья, — мягко оборвал его шеф. Ему хватило одной минуты для того, чтобы не только распознать надвигающуюся опасность, но и представить себе, какой переполох, какую сумятицу они подняли бы среди философов… Конечно, ничего путного все равно бы не вышло, но голову всем можно было бы заморочить не хуже Татищева. Сенсация, крик… На Западе поддержка, в Академии замешательство — неизвестно, что и делать, как бороться. Чепуха, за три месяца в порошок сотрут, Абрамсону партийное поручение, через два месяца разгромная статья в «Вопросах», а за ней набросятся сворой… Он даже вообразил себя (на одну секундочку) эдаким героем-одиночкой, но тут же отогнал химеру, наваждение. Юношу надо немедленно одернуть, поставить на место, пока не поздно, однако, не убивать, оставить надежду.
— Не хочу сейчас касаться существа ваших заблуждений: время позднее да и вопрос большой, — заговорил он тем убийственным тоном мудрого и доброго учителя, который никогда еще не подводил его, — если хотите, мы встретимся специально в ближайшие же дни, хотя характер они носят, можно смело сказать, классический — во всяком случае, в литературе разобраны довольно подробно. Не думайте, что вы первый — были такие попытки не только за рубежом, но даже у нас, но, надо прямо сказать, заканчивались они неизменным фиаско. Стоит человеку оторваться от основных принципов диалектического материализма, как он начинает беспомощно барахтаться и вскоре тонет.
— Но я могу доказать, — вспылил Илья, — что основные принципы диамата противоречат некоторым основополагающим принципам квантовой механики!
— Я знаю, что вы имеете в виду, — сказал, не дрогнув, Артемий Александрович и, сняв очки, потер щепоткой усталые глаза, — но это только кажущиеся противоречия, вытекающие из незавершенности квантовой механики. Вспомните доклад Телецкого…
Тут Галин просчитался, ибо времена, когда Илья едва лине боготворил вкрадчивого профессора кафедры теоретической физики, всю жизнь штопавшего свое механистическое мировоззрение, давно прошли. Ссылка имела прямо противоположный результат: Илья поморщился и пожал плечами, что не замедлил отметить и исправить Галин:
— …или работы школы Де Бройля. Вы заметили, как усилилось их влияние? В общем, к этому мы еще обязательно вернемся, а в заключение нашей сегодняшней беседы я хотел бы поговорить о делах более прозаических — о вашей диссертации. Все ли у нас тут благополучно? Ведь осталось чуть более года.
Профессор с удовольствием отметил, что вполне достиг своей цели: пятна смущения вспыхнули на щеках аспиранта.
— Разве есть основания для беспокойства? — спросил Илья, чувствуя за собой неясную вину — была какая-то неприятная работа, которую давно надо было начать, а он все откладывал и откладывал.
— Н-нет, пока нет. У вас уже есть две публикации, эта может стать третьей, если все пойдет, как я рассчитываю. Таким образом, материала для защиты у вас будет уже достаточно, и вам останется только написать первую и последнюю главы, в которых вы должны расставить все акценты, подчеркнуть бесперспективность главных идеалистических концепций…
Шеф начал одеваться, продолжая говорить о предстоящем выступлении Ильи, об автореферате, о контактах с оппонирующей организацией и сотне разных формальностей. «Это я возьму на себя, а об этом вам придется похлопотать самому», — говорил он, неспешно надевая пальто с каракулевым воротником и каракулевую же «москвичку» пирожком. На глазах подавленного Ильи защита диссертации разрасталась в грандиозное мероприятие, в которое были втянуты десятки людей, обставленное кучей непостижимых формальностей, полное «общественного звучания»… Оно вползало в его жизнь как бульдозер — в садик разрушенного домика, круша милые, взлелеянные кустики, цветочные клумбы и яблони.
Он проводил шефа до главного входа, где стояла его «Волга», и, несмотря на холод, пошел в обход зоны Г.
Так тяжело, так мерзко было на душе, что не хотелось не только ехать куда-то, а вообще двигаться. Он пришел к себе, бухнулся на диван и лежал без движения час, а, может быть, два, пока не схлынула волна отвратительной опустошенности.
