Владимир Большаков - Антивыборы 2012. Технология дестабилизации России
Подобных высказываний у большевистских лидеров масса и не без основания российские историки говорили об «антирусском характере» революций 1917 г., как Февральской, так и Октябрьской. (См., например: И.Шафаревич. «Трехтысячелетняя загадка»; В. Кожинов. «Судьба России: вчера, сегодня, завтра».)
Что же все-таки понимать под «русской идеей»? Действительно ли ее автором и носителем был русский народ, либо от его имени ее утверждали те, кто русским народом правил, те, кто этих правителей снабжал необходимыми им идеями, в том числе и «русскими». И, наконец, знал ли сам русский народ о существовании «русской идеи»?
Без власти, а, следовательно, и без проводника ее политических и других властных решений — бюрократии — государство существовать не может. Поэтому в вопросе о «русской идее» и о том, кто ее носитель — народ, либо царь /правитель/, либо возглавляемое им государство, в первую очередь возникает вопрос о ее соотношении с русской государственностью, а не только с тем, что именуется «русскостью».
В ходе полемики между славянофилами и западниками в 1840–1860 в России французский вариант «нации как политического сообщества», базирующегося на либерально-демократических ценностях и институтах был отвергнут правящим классом. Прежде всего, потому, что всех перепугал заговор декабристов, которые по образцу якобинцев всерьез собирались вырезать не только царскую семью, но и всю русскую аристократию. Вольтера в Зимнем дворце больше не читали. Царствующий дом Романовых последовательно поддерживал идею патерналистского «просвещенного» государства, опирающегося на централизованную бюрократию, и консолидированного на основе единой культуры, общности языка и религии. Именно этой главной цели — обеспечению лояльности в отношении власти и церкви — была подчинена и система образования, характер которого был определен в известной формуле министра образования графа С.С. Уварова «самодержавие, православие и народность». «Русская идея» таким образом, внедрялась в народное сознание как идея поистине всеобъемлющая — национальная, культурная, историческая и государственная, что в значительной степени способствовало стабилизации общества. В государственном плане это обернулось тем, что структуры гражданского общества в России оставались слабыми и были зависимы от власти, сословные институты блокировали развитие представительских учреждений, а централизованная патерналистская бюрократия, фактически сосредоточила в своих руках всю полноту власти. Такая парадигма развития стала определяющей для России на многие годы вперед, и с этим ничего не могли поделать ни российские революции, ни контрреволюции. «Поэтому любая попытка идеологизации, каждая версия национальной идеологии, — делает Л.Гудков в своей работе о русской идентичности вывод, в справедливости которого мы еще не раз убедимся, — непременно, как на само собой разумеющемся основании, строилась на идее органического целого — неразрывном соединении империи, нации и управляющих структур исполнительной власти. Не репрезентация социальных групп, их интересов или представлений (символических ресурсов — культуры, ценностей), а сохранение и усиление мощи и авторитета всего государственного целого, расширение его масштабов и сферы влияния мыслились российской элитой как главные задачи национальной политики. Таким образом, «национальное» начинало мыслиться лишь как этноконфессиональная общность подданных великой державы, империи, символизируемая собственными (в противовес «европейским») репрезентативными фигурами царей, полководцев, великих ученых и писателей, значимых не самих по себе, т. е. не собственной творческой субъективностью, а исключительно в качестве иллюстрации величия и мощи всего целого, как аргумент самодостаточности России в ее постоянных усилиях сопоставления с символическим фокусом мира — «Европой». В этом смысле «Европа» представляла собой внутреннюю инстанцию самоотождествления, конфигурацию представлений «о себе» глазами авторитетного и значимого «Другого». Формирующаяся национальная культура мыслилась не как совокупность уже имеющихся достижений, сколько как «почва» будущего величия державы, своего рода манифестация или залог будущего признания другими «народами». (Этот же подход к национальному величию России, дополню я наблюдение Л. Гудкова, приняли и Путин, и Медведев, всячески подчеркивая в ее истории элемент преемственности при переходе от одного социального строя к другому, что приводило к потерям российской территории, но никогда — к потере русской идентичности. — В.Б. ).
Своего пика дискуссии подобного рода достигли на исходе XIX — в начале ХХ века, обозначив вместе с тем и конец фазы формирования идеологии имперской «национальной культуры», начало интенсивных процессов массовизации, распад традиционно-сословного целого и утверждения институтов собственно гражданского общества. Сам спектр высказываемых при этом мнений был не слишком широким. Основные позиции сводились к утверждениям типа: «У России свой собственный, особый путь развития», которые сопровождались либо антизападными декларациями, либо полярными им высказываниями о России как «мертвой» в цивилизационном отношении стране, авторитарные и «общинные» традиции которой препятствуют формированию современных институтов рыночной экономики и представительской демократии».
На трех китах
Русская идея, хотя некоторые исследователи и датируют ее зарождение дохристианским периодом, самым тесным образом связана с православием и той религиозной составляющей русской культуры, которая придает ей характер мистический и провиденциальный. При всей условности термина «русская идея», само по себе это понятие, так или иначе, держится на «трех китах». Вот как их представляют себе ее идеологи.
l. Прежде всего это духовность русского народа , которому традиционно было присуще стремление «жить по вере», а не по материальной целесообразности. Отсюда и приоритет духовного, идеалистического начала, его превосходство над «торгашескими», как говорил Маркс, т. е. сугубо материалистическими ценностями и приоритетами, забота о духовном и нравственном усовершенствовании при нередко полном равнодушии к своему бытоустройству. В народе считали, что отступничество от этих идеалов, как учил еще Серапион Владимирский в своих «Словах» (вторая половина ХШ века), неизбежно влекло на Русь великие беды. Серапион учил, что Господь покарал ее именно за это нашествием Батыя.
Духовность для русских неотделима от веры в Бога, от православия. Достоевский, например, не раз устами своих героев говорил, что атеист — это уже не русский, а русским в полном и целостном смысле этого слова нельзя быть, не будучи православным. Фактически понятия «русский» и «православный» стали в национальном сознании синонимами. При этом критерием «русскости» была не кровь, а именно религия, православие. Русским мог стать и еврей, и эфиоп, человек любой другой национальности и веры, если он только крестился по русскому православному обряду и обязался жить по заветам Христа.
2. Вторая составная «русской идеи» — это соборность , что само по себе, как понятие, имеет множество измерений, в том числе одно мессианское. (В современном изложении Геннадия Зюганова и других идеологов КПРФ и русских национал-патриотических объединений изначальное понятие соборности грубо извращено). По Д.А.Хомякову «соборность — это свободное единство основ церкви» и единства многих людей «в деле совместного понимания ими пути к спасению, единство, основанное на единодушной любви к Христу и божественной праведности». Изначальная идея соборности предполагала, что русский народ, объединивший вокруг себя славянские племена и другие народности, подаст всем нациям моральный пример, соберет их воедино, когда они остановятся, опамятуются, в соответствии с известным пророчеством, «на краю пропасти». Этот «собор» в нашей религиозной философии воспринимался, как тройственное единение — русского народа в Боге, человечества — в русском народе и соответственно — в Боге, и таким образом всей планеты, всех стран и народов — друг с другом и в едином Боге, который и есть — Вселенная.
В «Русской идее» Бердяева и в трудах его последователей достаточно четко прослеживается та трактовка соборности, которая впервые появилась в русской философской мысли еще в XV веке после принятия греческими иерархами Православной церкви Флорентийской унии /1439 г./, т. е. согласия на союз греческой православной церкви с католической. «Унию» Москва отринула с порога, и Великий князь московский Василий Васильевич осудил ее, а также латинизацию православия, как ересь.
После завоевания Константинополя /ныне Стамбул/ турками (1453 г.) и падения Византии, что в России восприняли, как логическое следствие предательства греческими иерархами истинной Веры, наше Православное Отечество для многих древнерусских мыслителей стало единственной Родиной Всемирной Соборной Церкви и единым центром всех православных государств. Так родилось понятие «Москва — это Третий Рим». Автор его — русский монах Филофей /г. Псков/. Он писал отцу Ивана Грозного, князю Василию Ивановичу (1479–1533): «Два Рима (Римская империя и Византия со столицей в Царьграде-Константинополе. — В.Б. ) пали, третий Москва — стоит, а четвертому не бывать. Соборная церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве (Василий Ш. к тому времени присоединил к своему Московскому государству Псков и Смоленск. — В.Б. ); на всей земле один ты — христианский царь».
