Вадим Роговин - 1937
Между тем, на процессе по делу ЕАК все подсудимые полностью отрицали свою вину, заявив, что показания, данные ими на предварительном следствии, были вынужденными и полученными в результате зверских методов следствия.
На первых заседаниях подсудимые ещё не решались говорить об этих методах. Поэт Квитко заявил лишь, что ему «было очень трудно воевать со следователем» и что его побудили к ложным показаниям «обстоятельства» [1057]. Поэт Гофштейн говорил: «На следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю, что я делаю… Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что говорил мне следователь, я соглашался… я был в состоянии сумасшествия» [1058].
О том, как подсудимые доводились до такого состояния, осторожно попытался рассказать суду научный сотрудник Института истории Юзефович: «Тюремной администрации и санчасти хорошо известно, каково было моё состояние, мои душевные муки, когда мне давали подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех, а непосредственно Военной коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию» [1059].
Журналист Тальми и заместитель министра госконтроля Брегман объясняли свои показания на предварительном следствии подавленностью в результате длительных допросов и бессонных ночей. Брегман заявил, что был во время следствия «морально подавлен и физически нездоров… В 1952 году я стал физически здоровее, я многое перебрал в своей памяти, проанализировал и в конце концов заявил, что не признаю себя виновным ни в чём» [1060].
Актер Зускин сказал: «Такая жизнь, какая была и у меня в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю, что пишите всё что угодно, я подпишу любой приговор, но я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду» [1061].
Первым, кто рассказал о методах следствия, вынуждавших подсудимых к оговорам и самооговорам, был заместитель министра иностранных дел, член ЦК ВКП(б) Лозовский. Он сообщил, что руководитель следствия полковник Комаров говорил ему: «Я должен признать все обвинения, иначе он меня передаст своим следователям ‹…›, а дальше следует математическая формула, не вмещающаяся в стенограмму (очевидно, Лозовский имел в виду матерный язык, которым следователи привыкли разговаривать с арестованными.— В. Р.), потом он сказал, что будут гноить в карцере и бить резиновыми палками, так, что нельзя будет потом сидеть. Тогда я им заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут умереть сразу, что я буду умирать медленно… Тогда я решил, что лучше я на себя наговорю, подпишу всё, что они записали в протоколе, а потом на суде скажу, как ‹…› Комаров ведёт следствие» [1062]. Лозовский сообщил, что, следуя такой тактике, он оговорил не только себя, но и Жемчужину (жену Молотова), а также Л. С. Штерн, за что он просил у последней на суде прощения.
Ещё более страшные вещи обнародовал главный врач боткинской больницы Шимелиович, который заявил: «Лозовскому пригрозили, что его могут и побить и ещё кое-что другое, и он… наговорил на себя и ещё может быть кое на кого, с тем, чтобы впоследствии на суде отказаться от всего. Я не пошёл по этому пути. Я спорил 3 года 4 месяца, и поскольку будет возможность, я буду спорить дальше и со следователем и, если нужно, и с прокурором».
Уже на первом допросе в суде Шимелиович рассказал, что через полтора часа после ареста и «приведения в соответствующий вид» его привели к министру госбезопасности Абакумову, который первым делом сказал: «Посмотрите, какая рожа», вслед за чем произнёс слово «бить». Столкнувшись в дальнейшем с упорным отказом Шимелиовича давать признательные показания, Абакумов вновь повторил указание: «Бить смертным боем».
«Если Лозовскому только пригрозили,— продолжал Шимелиович,— то я должен, к сожалению… заявить, что я получал в течение месяца (январь — февраль 1949 года) примерно, с некоторыми колебаниями в ту или другую сторону, в сутки 80—100 ударов, и всего, по-моему, я получил около 2 тысяч ударов. Я многократно подвергался телесному наказанию, но навряд ли найдётся следователь, который скажет о том, что при всех этих обстоятельствах я менял свои показания. Нет, то, что я знал, я произносил и никогда ни стоя, ни сидя, ни лежа я не произносил того, что записано в протоколах». Единственный раз он подписал протокол в день особо жестоких избиений, когда был доведен до такого состояния, что следователи несколько раз спрашивали его: «вы слышите?», на что он отвечал: «слышу, слышу». Этот протокол, как рассказал Шимелиович, был составлен одним из главных палачей и организаторов дела ЕАК Рюминым. Только после того, как Рюмин на очередном допросе зачитал выдержки из этого протокола, Шимелиович узнал, что на нём стоит его подпись. Тогда он написал заявление Рюмину, в котором указывал: «Протокол, составленный в марте 1949 года следствием, подписан мною в тяжёлом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние моё является результатом методического избиения в течение месяца ежедневно днём и ночью. Глумление и издевательства я упускаю. Настоящее моё заявление от 15 мая 1949 года прошу приложить к делу». Рассказав об этом на суде, Шимелиович прибавил: «Я считал, что этот курс (истязаний.— В. Р.) ещё видимо не полный, ибо следователь Шишков говорил мне: „Видите, всё что я обещал вам, я выполняю. Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и будем бить и бить“». Рюмин же лично его не трогал, но присутствовал «на экзекуциях, где кроме него было 7 человек, которые непосредственно участвовали в избиении меня» [1063].
Второй протокол, который был также составлен Рюминым, Шимелиович подписал после того, как прошёл новый «курс экзекуции» и находился в «затемненном, угнетённом состоянии». Он никогда не произносил того, что было записано в этом протоколе, и, «будучи уже в ясном сознании, ещё на следствии от него отказался» [1064].
Юзефович показал на закрытом заседании суда (т. е. в отсутствие других обвиняемых), что Абакумов заявил ему: «если я не дам признательных показаний, то он меня переведёт в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней „мяли“. Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда» [1065].
К женщинам, как можно судить по материалам суда, столь жестокие истязания не применялись, следователи ограничивались лишь угрозами их применения. Как сообщила переводчица Ватенберг-Островская, «меня допрашивали с резиновой палкой на столе… Мне всё время угрожали, что меня будут страшно бить, что из меня сделают калеку и т. д. и т. п… Меня это страшно испугало, я была в каком-то исступлении. Каждый день и ночь я слышала от следователя, что меня будут бить и бить страшно» [1066].
Академик Л. С. Штерн рассказала, что её трижды переводили из внутренней тюрьмы в Лефортовскую за то, что она не хотела подписывать «романа, написанного следователем». На последовавший за этим вопрос председательствующего: «Ну, там тюрьма и здесь тюрьма, какая разница?», Штерн ответила: «Там — это преддверье ада, может быть, иногда можно было бы пойти туда (судьям.— В. Р.) и посмотреть, что там делается… Пол там цементный, камеры плохо отоплены, маленькие форточки, которые не всегда даже открывают, причём питание было такое, которым я не могла пользоваться… Моя соседка по камере мне сказала, что я всё равно всё подпишу на следствии. И действительно были моменты, когда мне казалось, что я схожу с ума, а в это время можно наговорить на себя и на других неправду… Ведь были дни, когда меня по два раза допрашивали. После того, как пробудешь целую ночь на допросе и утром приходишь в камеру, а тебе не дают не только спать, но и сидеть» [1067].
Поэт Фефер на закрытом заседании суда сообщил: ещё в ночь его ареста Абакумов сказал: «„Если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить“. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии дал неправильные показания, а затем частично подтвердил их на суде… Я был настолько запуган, что на состоявшейся в ЦК очной ставке с Жемчужиной подтвердил, что видел её в синагоге, хотя этого не было в действительности» [1068].
