Владимир Большаков - Антивыборы 2012. Технология дестабилизации России
Во многом авторы, конечно, правы. Особенно в том, что относится к «идеологии служения государству (начальству), какой бы идеологии это государство (начальство) ни придерживалось». А это — идеология бюрократии, которая при перемене социального строя, идет служить новому государству с новым строем и новыми начальниками. Так было после Великой Французской революции, и после поражения Наполеона и его ссылки. Часть царской бюрократии пошла, служить Советской власти, но только часть. Переход советской бюрократии на службу режиму Ельцина легко объясним уже тем, что «революция 1991 г.» была, по сути, бюрократической революцией, ибо все соратники Ельцина, как и он сам, вышли из партократии КПСС. В этом плане идеология «государственности» уязвима, прежде всего, со стороны нынешней российской бюрократии, готовой принять любую идеологию, чтобы только сохранить свои доходные места и власть. Она пойдет служить и оккупационным властям, случись, не дай Бог, России потерять свою независимость. Авторы намеренно, на мой взгляд, смещают акценты. Идеология государственности будет способствовать сохранению государства Российского и его укреплению только в том случае, если ее примет народ, как свою. При нынешнем униженном статусе русского народа, мало изменившемся со времен царизма и советской власти, добиться такого признания практически невозможно. А без этого — и тут правы вышецитировавшиеся идеологи, — государство весьма хрупко и может так же рухнуть, как царская Россия и СССР.
Метаморфозы русской идеи
Александр Зиновьев, как-то сказал: «Если идея, на которой зиждется государство, исторически верна, то будь во главе этого государства даже идиот, он все равно не сможет ему навредить. но, если государственная идея сама по себе порочна, то будь во главе такого государства даже гений, он все равно ничем ему помочь не сможет. что бы он ни делал, все будет приносить этому государству один вред.» История государства российского от князя Владимира Красное Солнышко до Дмитрия Медведева может дать немало подтверждений этого наблюдения нашего выдающегося писателя и философа.
Идеология государственности, по поводу которой столь активно ломаются копья — это по сути дела все та же «русская идея». И г-н Фурман со товарищем, как очевидно, этот термин просто на дух не переносят, как и большинство реформаторов-либералов. Потому они его и не употребили, изобличая бюрократию, готовую присягнуть любому начальству с какой угодно идеологией, хотя целили при этом в первую очередь по идеологии русской державности. В новой российской реальности «русская идея», как идея государственная, выглядит одинаково привлекательно и для тех, кто хочет ее использовать в целях насаждения в России «авторитарной демократии» по типу той, что существовала в Португалии во времена Салазара, (или «суверенной демократии» по Суркову) и для тех, кто ищет в ней новый русский вариант подлинный демократии, в котором соединились бы элементы древнеславянской традиции вольнолюбия и добротолюбия и западные свободы и права человека. Русские философы, как дореволюционные, так и современные, не раз приходили к выводу, что поиски наилучшей модели социального устройства в России чаще всего упираются в проблему внутренней свободы, свободомыслия, веры. Дмитрий Ильин в своей известной статье «Русская идея» на полигоне демократии», возвращаясь к образу Великого Инквизитора Достоевского, писал, что этот образ «помимо прочего, выражает и мысль о преобразовании веры в идеологию». Вера, по Ильину, это «устройство жизни по нравственному велению», она «основана на абсолютной внутренней свободе». Идеология, напротив, это — «обустройство политической власти», она «основана принципиально на несвободе». Отсюда Ильин делает вывод, что «воплотить идеальную веру в социальном котле, где необходим кесарь, — решительно невозможно. Здесь вера неизбежно вырождается в идеологию. Следовательно, универсальная формула «Богу богово, кесарю кесарево» на практике означает степень компромисса между верой и идеологией». Или, иначе говоря, между внутренней свободой и несвободой.
Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Эту марксистскую формулу признают теперь даже не марксисты. Но наиболее жизнеспособно то общество, которое предоставляет своим гражданам наибольшую степень личной, внутренней свободы, сочетая эту свободу с экономической и политической. За тем, чтобы степень этих свобод была не ниже, но и не выше допустимых пределов должно следить государство. Собственно в этом и заключается одна из его наиважнейших функций. В качестве наиболее удачных примеров того, как это делается и как это следует делать, я всегда привожу современную Швецию и Норвегию. Я намеренно не вдаюсь здесь в полемику с Ильиным относительно того, где было больше внутренней свободы — при самодержавии, этом воплощении российской авторитарности, освященном Православной Церковью, в «католических» обществах, где со времен Канта свобода личности ставится выше интересов государства, либо при социализме, где, как считает Ильин, внутренняя свобода уничтожается полностью. Я бы сказал, что любое тоталитарное государство, а советское государство — лишь одна из его разновидностей, известных нам в новейшей истории, — стремится к полному уничтожению внутренней свободы. Авторы примитивных схем роботизации человечества, тотального подчинения людей той или иной политической идее, никогда не понимали, что человек внутренне свободный всегда, подобно Галилею с любой инквизицией закончит свой спор словами «А все-таки она вертится!». То, что она не вертится, он может признать под пытками, или под угрозой им подвергнуться. Но никогда не поверит в это, как бы его ни мытарили. Главный урок ХХ века заключается в том, что в споре со свободным человеком тоталитарное государство всегда проигрывало.
Социализм (реальный) в СССР, а вслед за ним и повсюду в Европе, не выжил, прежде всего, потому, что государство, развивая экономические и политические свободы, подавляло свободу личности, т. е. внутреннюю свободу. Правившая советская и партийная бюрократия не осознавала, что без внутренней свободы все другие свободы обречены на то, чтобы обратиться в свою противоположность — в несвободу, регламентацию программного типа, если не рефлекторного, во всеобщее лицемерие, наконец. В результате, чем больше государство подавляло внутреннюю свободу, тем активнее было внутреннее сопротивление у советских людей этому подавлению. Хотя бы в силу естественного стремления людей к самосохранению в качестве мыслящих существ, в силу протеста против роботизации общества. Инакомыслие, внутренняя свобода действительно, в полном соответствии с формулой Энгельса становились осознанной необходимостью. Духовная жизнь была последним убежищем человека и единственной его возможностью сохранить в себе человеческое. Поэтому число не столько диссидентов, сколько инакомыслящих, неуклонно росло. Поэтому люди слушали «голоса из-за бугра», хотя за это выгоняли из партии, а при Сталине даже сажали. Поэтому по рукам ходила запрещенная литература, а без политических анекдотов не обходилась ни одна компания. В советские годы мы жили очень богатой духовной жизнью, о которой теперь можно только мечтать.
Отцы «перестройки», между тем, в силу своей бюрократической ограниченности и непонимания не только самого марксизма, но и психологии нормального человека, диалектической взаимосвязи подавления и свободы не поняли, а значит, не поняли и главного — почему коммунизм оказался бесплодным, почему существовавшая в странах «реального социализма», прежде всего в СССР, система не воспроизводилась.
Попадая на Запад в советские времена, эмигранты из СССР не могли освободиться от привычек Homo Soveticus, пока жили в обществе себе подобных. Но, как только они начинали жить самостоятельной жизнью в тех странах, куда попали, и с советскими, даже бывшими, более не общались, Homo Soveticus в них быстро сходил на нет. Нечто подобное произошло и в СССР, когда наши партократы «разрешили» инакомыслие без всяких на то ограничений и отменили пропагандистские прививки от «идейной заразы». В результате с нами произошло то, что происходит с автомобилем на крутом спуске, если у него снять тормоза. Ведь в отличие от западного человека, у которого жандарм сидит в голове, у советского человека был жандарм только внешний. Внутри у русского человека, какой бы режим в России ни установился, места для такого надсмотрщика за его мыслями и поступками не было никогда. Вроде бы и мелочь это для большой государственной политики. Ан — это и есть одна из основных причин развала нашей великой державы.
Современное российское общество вновь сталкивается с Великим Инквизитором в виде теперь уже не социалистического, а по сути буржуазного государства. Оно защищает интересы в первую очередь тех, кто определяет его социальную суть. На начало 2004 г. около 5 процентов россиян владели большей частью национального богатства страны, а 87 процентов населения — всего 7 процентами. В стране, где экономика контролируется частным капиталом, причем не только отечественным, но и иностранным, приходится воленс-ноленс с этим частным капиталом считаться. Мы уже не можем сейчас сказать словами Маяковского «У советских собственная гордость — на буржуев смотрим свысока.». Во времена Маяковского за спиной у советского человека стояло мощное советское государство, которое его основные интересы худо-бедно, но защищало. В наше время государство защищает в первую очередь интересы высшей бюрократии, а также спаянного с ней олигархического и криминального капитала. Интересы мелкого и среднего частного собственника такое государство попирает так же, как права и интересы рядовых граждан. Частная собственность объявлена священной, как и на Западе.
