Сергей Кара-Мурза - Кризисное обществоведение. Часть I
Фабзавкомы предлагали владельцам стать «членами трудового коллектива», войти в «артель» — на правах мастера с большей, чем у других, долей дохода (точно так же, как крестьяне в деревне, ведя передел земли, предлагали и помещику взять его трудовую норму и стать членом общины). Из материалов, характеризующих устремления, идеологические установки и практические дела фабзавкомов, следует, что рабочие уже с марта 1917 года считали, что они победили в революции и перед ними открылась возможность устраивать жизнь в соответствии с их представлениями о добре и зле. В постановлениях фабзавкомов, многие из которых написаны эпическим стилем, напоминающем крестьянские наказы и приговоры, нет агрессивности, а видна спокойная сила. Рабочие именно предлагали мир и братство и надеялись на эту возможность.
Меньшевики, ориентированные марксизмом на опыт рабочего движения Запада, резко отрицательно отнеслись к фабзавкомам как «патриархальным» и «заскорузлым» органам. Они стремились «европеизировать» русское рабочее движение по образцу западных профсоюзов. Поначалу фабзавкомы (в 90% случаев) помогали организовать профсоюзы, но затем стали им сопротивляться. Например, фабзавкомы стремились создать трудовой коллектив, включающий в себя всех работников предприятия, — рабочих, инженеров, управленцев и даже самих владельцев. Профсоюзы же разделяли этот коллектив по профессиям, так что на предприятии возникали десятки разных профсоюзов, состоящих всего из трех-четырех человек.
Часто рабочие считали профсоюзы чужеродным телом в связке фабзавкомы — Советы. Говорилось даже, что «профсоюзы — это детище буржуазии, завкомы — это детище революции». В результате к середине лета 1917 года произошло размежевание: в фабзавкомах преобладали большевики, а в профсоюзах — меньшевики.
Д.О. Чураков пишет: «В реальности, происходившее было во многом не чем иным, как продолжением в новых исторических условиях знакомого по прошлой российской истории противоборства традиционализма и западничества. Соперничество фабзавкомов и профсоюзов как бы иллюстрирует противоборство двух ориентации революции: стать ли России отныне "социалистическим" вариантом все той же западной цивилизации и на путях государственного капитализма двинуться к своему концу или попытаться с опорой на историческую преемственность показать миру выход из того тупика, в котором он оказался в результате империалистической бойни».
Западнические иллюзии после Февраля начали очень быстро угасать даже в столицах. Разница между «февральской» и «горбачевской» демократией заключается в том, что в 1917 году людей реально поставили перед выбором, и в обществе возник диалог. Он шел непрерывно и в разных формах. Дневники М.М. Пришвина (как, кстати, и записки И. Бунина) содержат множество эпизодов. Вот, у Пришвина, запись от 1 марта 1917 года:
«Рыжий политик в очках с рабочим. Рыжий:
— Так было везде, так было во Франции, так было в Англии и… везде, везде.
Рабочий задумчиво:
— А в России не было.
Рыжий на мгновенье смущен:
— Да, в России не было. — И потом сразу: — Ну, что же… — и пошел, и пошел, вплоть до Эльзас-Лотарингии».
В целом, Октябрь открыл путь процессу (поначалу стихийному) продолжения российской государственности от самодержавной монархии к советскому строю, минуя государство либерально-буржуазного типа. M.M. Пришвин записал в дневнике 30 октября 1917 года: «Просто сказать, что попали из огня да в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности». Это — бессильная ругань, но смысл событий в ней ухвачен верно.
М.М. Пришвин, мечтавший о либеральном строе, проклинает испортивших дело либералов: «Виноваты все интеллигенты: Милюков, Керенский и прочие, за свою вину они и провалились в Октябре, после них утвердилась власть темного русского народа по правилам царского режима. Нового ничего не вышло».
За ворчанием здесь скрывается важная мысль: после Октября утвердилась власть русского народа, большевики выступили как реставраторы, даже как контрреволюционеры относительно либералов — именно из-за усилий большевиков нового ничего не вышло. Эта власть восстанавливала те принципы жизнеустройства, которые отвечали чаяниям подавляющего большинства людей и лежали на исторической траектории России.
Когда летом 1917 года начались крестьянские волнения, М.М. Пришвин проницательно записал в дневнике (5 июля), что либеральная революция потерпела крах, Россия пошла по какому-то совершенно иному пути:
«Елецкий погром — это отдаленный раскат грома из Азии, и уже этого удара было довольно, чтобы все новые организации разлетелись, как битые стекла.
Эта свистопляска с побоями — похороны революции.
Дни революции в Петрограде вспоминаются теперь как первые поцелуи единственного, обманувшего в юности счастья».
Пришвин так выразил суть Октября: «горилла поднялась за правду». Но что такое была эта «горилла»? Пришвин стал размышлять, из чего же она возникла. 31 октября он выразил эту правду так. Возник в трамвае спор о правде (о Керенском и Ленине) — до рычания. И кто-то призвал спорщиков: «Товарищи, мы православные!».
Пришвин пишет, что советский строй («горилла») — это соединение невидимого града православных с видимым градом на земле товарищей: «в чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных».
7. Гражданская война началась с иностранной интервенции в Россию. Этот факт нельзя забывать, а он в официальной истории был приглушен. Англичане высадились в Архангельске и Баку, американцы — в Мурманске и Владивостоке, французы — в Одессе и Севастополе.
Отношение к интервентам было важным фактором в самоопределении населения. Перестроечная картинка и эстрадная песня представляет белых как корнетов и поручиков, вставших «за веру, Царя и Отечество» и в свободную от боев минуту со слезами на глазах певших «Боже, царя храни!». Эта картинка совершенно не верна; недаром генерал-лейтенант Я.А. Слащов-Крымский, покидая Белую армию, написал статью «Лозунги русского патриотизма на службе Франции».
Приняв от Антанты не только материальную, но и военную помощь живой силой, антисоветская революция лишилась черт патриотического движения и предстала как прозападная сила, ведущая к потере целостности и независимости России. Это во многом предопределило утрату широкой поддержки со стороны населения и поражение Белой армии. М. Назаров в книге «Миссия русской эмиграции» пишет: «Ориентация Белого движения на Антанту заставила многих опасаться, что при победе белых стоявшие за ними иностранные силы подчинят Россию своим интересам». Напротив, Красная армия все больше воспринималась как сила, восстанавливающая государственность и суверенитет России.
Нелепо говорить о патриотизме, который якобы был сосредоточен в буржуазно-помещичьей среде («белый идеал»). В «Окаянных днях» Бунина на каждой странице мы видим одну страсть — ожидание прихода немцев с их порядком и виселицами. А если не немцев, то хоть каких угодно иностранцев — лишь бы поскорее оккупировали Россию. Читаем: «В газетах — о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: "Ах, если бы!"… Вчера были у Б. Собралось порядочно народу — и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое… Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас… Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а "просто едут по железной дороге" — занимать Петербург… После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали… В Петербург будто бы вошел немецкий корпус. Завтра декрет о денационализации банков… Видел В.В. Горячо поносил союзников: входят в переговоры с большевиками вместо того, чтобы идти оккупировать Россию» и т. п.
А вот записи Бунина из Одессы:
«Слухи и слухи. Петербург взят финнами… Гинденбург идет не то на Одессу, не то на Москву… Все-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чуда, от природы! Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избави Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче».
Читаешь все это и вспоминаешь, как наша нынешняя патриотическая оппозиция, представляя белых носителями идеала государственности, поносит Советскую власть, которая в том феврале лихорадочно собирала армию, чтобы дать отпор немцам.
Вот, вполне представительная фигура белого движения — адмирал А.В. Колчак, «кондотьер» Запада, поставленный англичанами и США Верховным правителем России. О русском народе он писал буквально как крайний русофоб времен перестройки: «обезумевший дикий (и лишенный подобия) неспособный выйти из психологии рабов народ». При власти Колчака в Сибири творили над этим народом такие безобразия, что его собственные генералы слали ему по прямому проводу проклятья. Он — «дитя Февраля», ходил на консультации к Плеханову, после Октября патетически пытался вступить рядовым в британскую армию, имел при себе комиссаром международного авантюриста, брата Я.М. Свердлова приемного сына Горького — капитана французского Иностранного легиона масона Зиновия Пешкова.
