Василий Шульгин - Три столицы
Она обращалась с мужем ласково, правда, слегка снисходительно. Она была старше его и, естественно, им руководила. Это — два.
Но есть и третье. Есть свидетельство женщины, на которую Л. В. Никулин обратил минимальное внимание. Он уделил ей в своей книге только одну строку:
— Шульгин доверился некой ясновидящей…
Так. Но если бы Шульгин не доверился ясновидящей, то роман «Мертвая зыбь», как я думаю, не появился бы. Шульгин не поехал бы в Советский Союз. Ведь только благодаря ее чудодейственному дару он узнал, что его сын жив и находится в Виннице, в Доме умалишенных».
В октябре 1960 года Шульгин нашел через КГБ врача, лечившего его сына в 1925 году. В. В. беседовал с ним во время поездки на Украину, позволенной Хрущевым в пропагандистских целях — ради будущих «Писем к русским эмигрантам». Ляля скончался в лечебнице для душевнобольных в Виннице еще до приезда Шульгина в Советскую Россию. У врача же он узнал, что здание лечебницы было цело во время войны, когда под Винницей располагалась ставка Гитлера. В нем дислоцировался немецкий штаб, и будто бы фюрер в нем останавливался. «Трестовики», видимо, знали о смерти Ляли с самого начала, но извещать об этом Шульгина не входило в их планы. Оттого его и не пускали в Винницу.
Через десятки лет В. В. жалел, что, думая о своем и участвуя в политических эмигрантских распрях, он мало занимался таким явлением, как ясновидение Анжелины. Он даже говорил в старости:
— Ценность моих литературных произведений не идет ни в какое сравнение с этой книгой, которую я написал бы и напечатал, получив от нее, от Анжелины, все то, что она могла дать… Русский человек задним умом крепок!
Мы весьма далеко забежали вперед, но утешает, что все связано.
Возмущение Шульгина по поводу никулинской лжи понятно. Но «заметку» автор предназначал для Мосфильма, предлагавшего ему «некоторые сценки для картины «Мертвая зыбь».
«Прошу принять выражение совершеннейшего почтения», но помочь Мосфильму В. В. Шульгин не может.
Однажды у Василия Витальевича было «очень рискованное свидание» на вокзале. С человеком, ездившим в Винницу. Подстраховывал В. В. Радкевич. В «Трех столицах» дело изображено так, что В. В. случайно, после встречи, увидел «Василия Степановича», укрывшегося за газетой.
На самом деле Радкевич заранее предупредил:
— В случае чего, бегите!
— А вы?
— Я остановлю их. Задержу.
— Чем?
— Револьвером, если понадобится.
— А дальше — что?
— Дальше? Там видно будет.
— Я не согласен.
— Послушайте. Те, что мне это приказали, они меня и выручат Поняли?
«Это были слова человека мужественного, решительного, владеющего собой. Он был совершенно трезв в этот раз, как и всегда. Я никогда не видел его пьяным», — повторял Шульгин в другой записи, где уверял, что сначала не верил Марии Владиславовне («своя своих не познаша»).
«У ее мужа были красивые глаза, глаза мечтателя, чуть печальные… Он ее любил, это было очевидно».
Шульгин ездил в Москву и в одиночку. И даже смотрел фильм «Броненосец Потемкин» в огромном здании с тремя кинозалами. Это несомненно «Метрополь», в котором я, по какой-то иронии судьбы, видел фильм Ф. Эрмлера о Шульгине «Перед судом истории», шедший всего неделю и снятый с экрана, потому что игравший самого себя старый элегантный белогвардеец совершенно затмил своих оппонентов, большевистских историков, и вызывал сочувствие к тому, к чему, по мнению идеологических лидеров Ильичева и Суслова, вызывать его было не надо.
«Броненосец Потемкин» показался ему глупым и даже отвратительным. Во-первых, мало логики в том, что судовой врач якобы «не видел» червей в мясе, которым кормили матросов. Шульгин помнил, что с флотом «цацкались». Во-вторых, стоило ли изображать подвигом то, что бандитствующие матросы убили своих офицеров и удрали в Румынию. В-третьих, большевики показывают, как надо расправляться с начальством, разжигают кровавые страсти. Что может из этого выйти? «Что ж, если Бог хочет наказать, Он отнимает разум».
Теперь уже Шульгин ходил в галифе, высоких сапогах, синей фуражке с желтым околышем и синей толстовке.
Таким его и привел «Антон Антонович» на какую-то квартиру, в которой состоялось второе свидание с Якушевым. Лучше, чем Василий Витальевич в своем послесловии к «Трем столицам», я его не изображу, а нам легко следить за беседой, потому что мы уже знаем, кто есть кто.
«Сначала мы говорили с Федоровым вдвоем. Он получил письма из-за границы и возмущался эмигрантскими распрями. Затем разговор соскользнул на генерала Врангеля, к которому Федоров относился с большим уважением, но сокрушался, что барон Врангель под разными предлогами отказывается иметь с «Трестом» дело. И тут я принял деликатное поручение: если, даст Бог, я благополучно вернусь в эмиграцию, попытаюсь изменить точку зрения генерала Врангеля на «Трест» в благоприятную сторону. Должен сказать, что я с величайшим удовольствием и даже, можно сказать, с энтузиазмом принял это поручение».
Шла еще речь о базе для врангелевцев в имении Шульгина возле советско-польской границы, под видом фабрики гнутой мебели.
«Затем последовал обед, за которым нас было четверо: Федоров, Антон Антонович, я и еще одно новое для меня лицо. Фамилию я, конечно, не спрашивал, что поставил себе правилом, а имя и отчество ничего мне не сказали, кроме того, что они (Оскар Оттович) или что-то в этом роде, были удачно подобраны к его внешности. Он с своей рыжей бородкой, такой, как изображают «дядю Сэма», и сильной фигурой напоминал инженеров из обрусевших иностранцев, — такие бывали, например, инженеры, руководившие в свое время большими иностранными предприятиями в России. Федоров представил мне его как «нашего министра финансов». Соответственно с этим, разговор пошел по финансовым темам. Поскольку было возможно, я старался выяснить, как они добывают деньги.
— Мы бедны, как церковные крысы, — сказал Федоров, — но вот все же выкручиваемся. Конечно, для того, чтобы сделать дело, для которого мы существуем, нужны «планетарные» суммы. Их мы ищем. Пока мы их не найдем, бессмысленно приступать к решительному шагу. Но на текущие надобности кое-как выколачиваем.
Из разговора выяснилось, что социальная природа «Треста» такова. Нэп позволил вести кое-какие коммерческие дела. Эти дела, естественно, дают кой-какую прибыль. Эта прибыль идет на дело. Таким образом, руководители «Треста» — на поверхности нэпманы. Глава их, в смысле финансового руководства «трестовскими» предприятиями, и был могучий человек с клинообразной рыжей бородой, говоривший хорошо по-русски, но все же с иностранным акцентом.
Позже я узнал от других членов «Треста», что это второй, после Федорова, глава «Треста», его «мотор», человек огромной воли и инициативы, соединяющий коммерческие умения с превосходными конспиративными способностями. А еще позже я узнал, что это и был знаменитый ныне Опперпут».
После обеда Дорожинский отвез Шульгина на дачу в Лосиноостровскую.
Но, судя по бумагам Шульгина, есть основание считать, что, кроме описанных двух и прощальной третьей, были у него и еще встречи с Якушевым-Федоровым. Например, на даче. Тогда Шульгин изъявил желание побывать в Ленинграде. И вдруг кто-то в середине разговора стукнул в окно. Якушев вышел и вернулся с человеком, который вручил пакет и откланялся по-польски: «До видзеня, пан». Якушев сказал, что это связной из польского посольства.
В купе поезда Москва — Ленинград Шульгина ждет уже очередной «контрабандист». Чувствуется, что в разговор с ним в «Трех столицах» вложено содержание беседы с Якушевым…
«— За это время, я думаю, вы убедились, что не все здесь в России именно так, как вам казалось издали…»
Шульгин:
— «Да. Оказалось совершенно иначе. Я думал, что еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа».
Его собеседник говорит, что в России никогда не умирал не только бессознательный жизненный инстинкт, но и сознательная воля сопротивления.
Впрочем, как уже было подмечено, все выкладки очень похожи на всегдашние убеждения самого Шульгина… Гигантский социальный эксперимент, проводившийся и проводящийся на живом теле России, приводил к «издержкам», к многомиллионным жертвам, но пробуксовывал на неизменности природы человеческой, растрачивая добытое добром и трудолюбием на эгоизм, зависть, властолюбие, леность, жестокость и пр.
Запечатленное и предвиденное у Шульгина требует осмысления, что и пытаемся сделать мы сейчас, стараясь вырваться из тенет закостенелых догм и чиновничьей консервативности. И прислушиваемся к любому мнению, рожденному добрыми побуждениями, а не групповыми интересами.
В Петербурге-Петрограде-Ленинграде Шульгин жадно ловил историческое прежнее, сохраненное по сию пору в зданиях, музеях так щедро, что даже не верится, а в глаза ему бросалось новое… Он следил за тем, как грызется с большинством партии Зиновьев, как Бухарин старается подойти к новой экономической политике расширительно, потому что возврата к военному коммунизму нет. И Шульгин уверен, что всем страшно будущее. «Нарастает и нарастает грозное». А мы, читая, знаем, что грядет Сталин, и не один, но именно на него повалятся все шишки, хотя система сама запрограммировала появление его у власти… Да, «новые буржуи почище старых: грубее, жестче, беззастенчивее…». Идейные рядовые недовольны. Шульгину кажется, что они «им» покажут. Он ошибался — именно на них и будет опираться Сталин при очищении партии от «оппортунистов», таких же палачей…
