Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Что за телеграмма? — спросил Курнацкий.
— Фиппс сообщал, — продолжал Ракитинский, повернувшись к московскому гостю, — что только очень грубая и кровавая немецкая агрессия, затянувшаяся на длительное время благодаря бравому сопротивлению чехов, могла бы заставить французскую публику лишиться разума и поддержать войну на стороне Чехословакии. Все высшее общество и лучшие представители других слоев Франции против войны, поэтому они так глубоко и патетично благодарны Чемберлену за его стремление договориться с Гитлером. По мнению посла, английское правительство не должно ни в коем случае даже вида подавать, что поддерживает или вдохновляет своими делами или словами маленькую, но шумную и продажную провоенную группу.
— «Маленькая, но шумная и продажная провоенная группа» — так было в телеграмме? — сухо спросил Курнацкий. — Или это присочинили?
— Не знаю, Лев Ионович, — ответил Ракитинский, краснея. — Я телеграммы не видел, я изложил ее так, как услышал от Мэйсона.
— И вы не догадались осторожненько уточнить у него это, — произнес Курнацкий, опять скорее утверждая, нежели спрашивая.
На покрасневшей лысине Ракитинского заблестели капельки пота, хотя в кабинете было прохладно. Он отрицательно покачал головой.
Андрей Петрович сочувственно взглянул на него и, желая, видима, отвлечь внимание Курнацкого, спросил Горемыкина, что говорят о переговорах французы.
— Французы говорят, что Чемберлен был груб с Даладье, — сказал Горемыкин, поднимаясь. — Когда Даладье назвал новые требования Гитлера «жестокими» и «нестерпимыми» и стал бормотать о «святости договоров» и «чести Франции», Чемберлен бесцеремонно прервал его, сказав, что французов пригласили в Лондон для разговоров не о морали, а о политике. Он научился у Гитлера издеваться над собеседником, кричать на него и даже оскорблять.
Курнацкий направил прищуренный взгляд в лицо Горемыкина.
— Это ваше мнение или…
— Нет, французов, — быстро ответил Горемыкин, не дав ему досказать. — Французы считают, что Чемберлен, наслушавшийся в Годесберге ругательств и оскорблений со стороны Гитлера, решил отыграться на Даладье, поэтому перебивал его, задавал язвительные и каверзные вопросы, мешал ему изложить свое мнение.
— Мэйсон говорит, — вставил Ракитинский с усмешкой, — что накануне Чемберлен выпил с французами их вина, у него разыгралась подагра и разболелась печень, поэтому он был необычно раздражителен.
— Чемберлен кричал, что, если Париж не согласится на новые требования Гитлера, — продолжал Горемыкин, — его армия будет в Праге через несколько дней. Даладье якобы возразил, что тогда возникнет ситуация, которая будет означать агрессию. «Ну и что же?» — насмешливо спросил Чемберлен. «Каждый из нас, — сказал Даладье, — должен выполнить то, что возложено на нас». — «Должны мы это понимать так, что Франция объявит войну Германии?» — продолжал допытываться Чемберлен. Даладье ответил: «Франция выполнит свои обязательства. Я уже попросил миллион французов отправиться на фронт». В это время допрос — это опять-таки французская оценка, не моя, — уточнил Горемыкин, смиренно взглянув на Курнацкого, — продолжил Саймон, который, как известно, еще будучи молодым адвокатом, прослыл мастером жестоких перекрестных допросов. Саймон спросил: «Когда французские войска были призваны исполнить их долг, то заключался ли этот долг только в том, чтобы занять линию Мажино и отсиживаться там, не объявляя войну, или намерением правительства Франции является объявить войну и начать активные действия сухопутными силами?» Явная насмешка заставила Даладье вспылить. «Очевидно, было бы просто смешно мобилизовать сухопутные силы для того, чтобы они бездействовали, отсиживаясь в укреплениях. Я знаю, что германские укрепления не столь мощны, как хвастливо заявляет Гитлер. Линия Зигфрида завершится не ранее как через несколько месяцев. Поэтому я считаю, что, как только закончится концентрация наших войск против Германии, должно быть предпринято наступление». Французы дают понять, что только поведение их руководителей удержало Чемберлена от капитуляции.
— Французы, конечно, рисуют картину, которая нравится им, — заметил Андрей Петрович, как только Горемыкин умолк. — Англичане уверяют в разговорах с нами, что именно они проявили должную твердость. По их словам, Боннэ доказывал Фиппсу в Париже и Галифаксу в Лондоне, что считает бессмысленным всякие осложнения между четырьмя западными державами «из-за какой-то, — как он выразился. — Чехословакии». Боннэ утверждал, что Москва не выполнит и даже не намерена выполнять свои обязательства по договорам с Чехословакией и Францией. Он перестал болтать об этом лишь после того, как Гамелен сказал, что, по его данным, большая русская армия готова действовать немедленно. «А вот это нам как раз не нужно! — воскликнул Чемберлен. — Совсем не нужно!» И тогда Боннэ предложил найти такое решение, которое позволило бы всем им — руководителям Англии и Франции — предстать перед миром «не в рубище капитулянтов, а в одеждах, достойных их высокого положения».
— Красиво, но не очень ясно, — с усмешкой заметил Курнацкий. — Что за этим скрывается?
— Политиканы редко прибегают к ясным словам, — ответил Андрей Петрович сдержанно. — Особенно в нынешней обстановке, когда им приходится говорить одно, а делать другое. По их решению Гораций Вильсон побывал в Берлине с посланием к Гитлеру. Одни говорят, что это был ультиматум, но другие только иронически усмехаются: «Вильсон не тот человек, которого послали бы с ультиматумом к Гитлеру».
— Роль посланцев ограниченна, — назидательно вставил Курнацкий. — Они не могут сказать больше, чем им поручено.
— Да, но иногда они не говорят даже того, что им поручено, — заметил Андрей Петрович. — Норвуд сказал мне, что Вильсон, встретившись с Гитлером, не выполнил поручения и не предупредил его, что Франция и Англия будут на стороне Чехословакии, если Германия прибегнет к крайним мерам.
— Это, наверно, объясняется неопытностью Вильсона в таких делах, — вставил Грач. — Ведь до недавнего времени он занимался не дипломатией, а конфликтами между профсоюзами и промышленниками.
— И всегда был на стороне промышленников, — напомнил Андрей Петрович. — Норвуд говорит, что поведение Вильсона в Берлине даже понравилось премьер-министру, Саймону, Хору и Галифаксу, словно они и не хотели, чтобы англо-французское предупреждение дошло до Гитлера.
Курнацкий озадаченно взглянул на советника.
— И какой же вывод вам хочется сделать? — спросил он, прищурив глаз.
— Пока трудно сделать какой бы то ни было вывод, — сказал Андрей Петрович, помрачнев: слова «хочется сделать» неприятно резанули слух. — То, что нам известно, — это только отдельные факты, только…
— На отдельных фактах политику не строят, — перебил его Курнацкий. — Политика определяется многими факторами, и их надо учитывать не только во всей совокупности, но и во всех связях, опосредствованиях, как говорил Ленин.
— Они неизвестны нам, — начал было советник, но Курнацкий, не привыкший к тому, чтобы подчиненные перебивали его, резко повысил голос:
— И политика Лондона определяется, конечно, многими факторами, среди которых боязнь Германии, ее притязаний на новый передел колоний, рынков сбыта и сфер влияния играют очень важную роль. Тут не может быть ни примирения, ни компромиссов.
— Они могут найти примирение за чужой счет, — сказал советник. — В левых кругах Англии существует убеждение, что нынешнее правительство стремится договориться с Гитлером именно за наш счет. Религиозный и ограниченный Чемберлен, который, как мне передавали, искренне верит в «дьявольское происхождение» Советской власти, считает Гитлера «орудием божьим», ниспосланным свыше, чтобы сокрушить Советскую Россию.
— Нам это давно известно, — досадливо заметил Курнацкий. — Империалисты английские или немецкие остаются империалистами, но когда мы говорим: могут договориться за наш счет, — мы подразумеваем, что могут и не договориться. Надо знать, кого увлечь своим действием, примером, кого осадить своей силой, чтобы добиться желаемого результата…
И в течение долгих пятнадцати-двадцати минут Курнацкий с пафосом добровольного проповедника и щедростью старого учителя объяснял собравшимся в кабинете советника прописные истины. Они — Андрей Петрович, Дровосеков, Ракитинский, Гришаев, Грач, Звонченков — словом, все знали эти истины не хуже его, но слушали с вежливым и даже усердным вниманием, изредка улыбаясь или одобрительно наклоняя голову. Утомив всех своей мудростью, Курнацкий вдруг спохватился: слишком много времени потратил на них! У него предстояли важные встречи, и он надеялся, что присутствующие простят его, если он сейчас же, вместе с советником и Грачом, покинет их. Его охотно простили.
