Марсель Гране - Китайская цивилизация
Сыновние обязанности оказываются особенно тяжелы, когда отец проходит испытание смертью. К этому испытанию ему следует готовиться, начиная с семидесяти лет. Семьдесят лет – время ухода на покой, и (столь прочны узы гражданской организации и узы феодальной организации) знатное лицо, как только покидает государев двор, одновременно должно оставить свои обязанности по руководству семейной группой. Освобожденный от изнурительных трудов, от изматывающих повинностей по соблюдению траура и выполнению супружеских обязанностей, лучше питаясь и выпивая, отец с помощью сына сразу же начинает следовать режиму, который позволит ему стать почитаемым предком. Для его славы, как и для славы его близких, важно, чтобы умер он возможно позднее и, если он этого достоин, в сто лет. Тридцать лет стажа – это оптимальный срок подготовки к карьере предка. Однако же, стремясь участвовать любыми способами в отцовской жизни, радуясь, если только отец чувствует себя хорошо, приходя в уныние, когда ему плохо, питаясь, когда у отца есть аппетит, и постясь, если он нездоров, и вместе с ним принимая лекарства, сын не жалеет средств, чтобы в случае отцовской смерти у того было бы все, и прежде всего чтобы был у него прекрасный гроб; ибо, «хотя и лучше начать разлагаться сразу же после смерти, чем разбрасывать деньги» на роскошнейший гроб для себя, никакой ящик не покажется достаточно великолепным, когда речь идет об отце. Ведь внимательно смотреть, чтобы отца встретила прекрасная смерть, – это сыновний долг. Действительно, было бы губительно, если бы отец умер неожиданно и вне дома: смерть должна забрать его только в соответствии с обрядами и в оставленной хозяину дома комнате. Было бы неприлично, если бы циновка, на которой он проведет свои последние минуты, не соответствовала полностью степени его знатности. Было бы истинным несчастьем, если бы все произошло неожиданно и недостало времени снять умирающего с его постели и уложить непосредственно на землю, где он и должен испустить дух, подобно тому как новорожденный впервые кричит, будучи положенным на землю. Нужно, чтобы была готова вата; она послужит, чтобы уловить последнее дыхание. Но прежде всего необходимо, чтобы собрались все сородичи и были готовы для плача, который приветствует покидающую тело душу. Глава семейного хора, старший сын, берет на себя ответственность за обряды, которые, убедившись, что смерть действительно наступила, ее делают окончательной. Нужно призвать душу-дыхание («хунь»), что делают, размахивая одеждой покойного на вершине крыши и выкликая его личное имя. Если эту душу не удается пленить личными одеждами покойного, если, когда эти одежды брошены на его тело, жизнь в нем не обнаруживается, сын наполняет рот покойного рисом вместе с каури или с нефритом, причем рот удерживается открытым с помощью рогового совочка. Делом отвечающего за траур главы было добиться, чтобы умирающий закрыл глаза: иной раз тот соглашается пойти на это только после того, как добивается согласия выполнить его последнюю волю. Наконец вымытый труп укладывают на погребальное ложе и заваливают одеждами, но, похоже, лишь после того, как кусочками нефрита закрывают все отверстия тела. Отныне ничья душа не сможет проникнуть в это тщательно закрытое тело, чтобы превратить его в вампира, а, с другой стороны, нефрит благодаря присущим ему добродетелям, вместе с наваленной одеждой, предотвратит слишком быстрое разложение. Ибо очень важно, чтобы разложение происходило не слишком быстро и не слишком медленно: надлежит добиваться, чтобы оно протекало в соответствии с нормами протокола. Лишь слегка засыпанное тело должно многие месяцы сохраняться в доме. Если речь идет о заурядной знатной особе, то три месяца, и более долго, если покойный вместе с более высоким рангом в иерархии обладал и более хорошо вскормленной субстанцией. Задерживать похороны слишком надолго или задерживать разными способами разложение тела значило грешить заносчивостью, но было бы худшим преступлением, если бы прибывшие, чтобы отдать покойному последнюю дань соболезнования гости, увидели выползающих из плохо ухоженного тела червей или пройти через дверь, похитив с домашнего пола часть принадлежавшей покойному субстанции. До тех пор, пока кости покойного остаются оскверненными и их невозможно отправить на кладбище, чтобы присоединить к костям предков, родственники, помогавшие умершему перешагнуть страшный порог, сами очищаются от охватившей их скверны. Они избавляются от нее с помощью восклицаний и топания, но не подобно дикарям – посредством беспорядочных воплей и телодвижений – и не под воздействием скорби – как «дети, оплакивающие потерянный предмет». Они восклицают и топочут ногами не в беспорядке, а по приказу, когда наступает обрядовое время помянуть усопшего, и по указке главы хора. Все «приводят свои члены в движение», все голосят, чтобы «утишить скорбь и ослабить боль». Они прыгают и восклицают определенное количество раз и в ритме, обозначающем степень их близости к усопшему. Мужчины одни открывают правую руку и прыгают высоко, женщины не раскрываются и притаптывают на цыпочках, не отрывая от земли кончики пальцев ног, бия себя в грудь. Сын издает крики, подражая голосу новорожденного, и так, что голос его ни на мгновение не затихает, в то время как более отдаленным сородичам дозволяется издавать только жалобные стоны, которые после трех модуляций затихают и замирают. Эти прыжки и вопли не только позволяют выразить степень горя и выявить иерархию родства, но, давая выход семейной скорби, еще и полезны покойному и должны быть тем многочисленнее, чем благороднее его субстанция. Количество прыжков совпадает с числом месяцев временного погребения усопшего в доме. Дело в том, что дергающиеся и вопящие сородичи способны произвести шум, напоминающий грохот подземного грома: производя этот прерывистый нарастающий гул, они отпугивают, заставляя их бежать, зловредных чудовищ, намеревающихся под землей пожрать погребенный труп. Так родные помогают покойному достойно выйти из испытания, налагаемого на него ради очищения. К тому же им все еще предстоит самыми разными способами участвовать в судьбе умершего. Благодаря такому участию, позволяющему умершему отцу войти в круг предков и быть окруженным почитанием, сам сын завоевывает положение главы культа и главы семьи. Пока же мертвец не может присоединиться к предкам, пока продолжается активный период траура (называемый временем беспрерывных слез), покойный продолжает быть главой дома, где и остается его труп. Во время этого междуцарствия сородичи собираются вместе, но всегда вне дома; каждый сын остается в отдельной хижине, сооружаемой в уединенном и закрытом месте. Для главного сына строится нечто вроде навеса, примыкающего к окружающему отцовский дом забору. Поскольку в первые дни траура умерший помещен в гроб, но еще не закопан, сооруженный из ветвей шалаш не должен оштукатуриваться: щели будут замазываться глиной только после окончательного погребения, когда прах будет закопан глубоко в землю. В этом шалаше сын обязан спать сначала на соломе (похоже, что в глубокой древности умерших заворачивали перед погребением в солому), положив голову на горсть земли и тем «доставляя себе страдание за находящегося в земле отца». Подобно тому как смерть исключает покойника из сообщества живущих, траур исключает из него благочестивого сына. Он живет в уединении, и его право говорить тем меньше, чем значительнее получаемое им наследие (свое право на царский трон доказывают, не открывая рта все три года траура по отцу). Ест сын словно с сожалением, первые дни питаясь лишь горстью риса. Да еще требуется вмешательство чужих семей, чтобы заставить его принять пищу, подносимую к тому же в дар. Благочестивый сын должен поститься и худеть, сохраняя лишь достаточно сил на совершение церемоний. А если ему предстоит получить в наследство многочисленных вассалов (которые теперь могут ему помочь), от него требуют ослабить себя до такой степени, чтобы, подобно трупу, быть не в состоянии пошевельнуться без дружеской помощи. Следует стать достойным положения главы культа, чтобы возглавить семейную группу. Для этого в качестве главы траура – вытерпеть все тяжелейшие повинности, избавляющие от погребального осквернения, позволяющие покойному выйти из своего критического состояния и освобождающие сородичей от изоляции. Поэтому сын, который не возглавлял траурные церемонии, не может претендовать на наследование после отца.
По завершении периода временного захоронения и непрерывных слез старший сын, глава траура, ведет кортеж, собирающийся присоединить к костям предков кости усопшего. Совершаемый им в тот момент обряд является отправной точкой нового культа, который будет на него возложен. Как только останки будут возвращены земле, благочестивый сын, обнажив левое плечо и испуская крики, трижды слева направо обходит могилу. Так он замыкает и окончательно запечатывает в могиле последние разрушающиеся останки, но отсоединяя то, что составляет высшую часть покойного. Восклицая: «Прах и кости возвращаются земле, это Судьба! Но «хунь» и дыхание! Нет такого места, куда они не могли бы направиться!» – он движется к родному дому, сопровождаемый высшей душой, которая отныне найдет воплощение в являющейся центром поклонения таблице. Пока же прах не покидал дома, там сохранялась своего рода временная табличка. Этот простой кусок дерева выглядит как остов грубого изображения, которым прикрывают горшки с рисом. На нем также укрепляют знамя покойного. Как только завершается период высшего осквернения, для вмещения души покойного подходит простая деревянная дощечка: на ней написано его имя, а потому ее достаточно для отождествления. Эта дощечка не становится сразу же центром поклонения. Умершему еще предстоит пройти определенное испытание, прежде чем он обретет характеристики предка. Покровительствовать ему будет в этом не отец, а дед. Вновь прибывший в группу предков сначала будет получать жертвенную пищу лишь через посредство старейшего члена его части (части «чжао» или части «му») агнатической группы, к которой он имеет право присоединиться. Ему следует выждать окончания траура (в конце третьего года), чтобы удостоиться личного поклонения и получить право на собственное жилище в Храме предков. Поскольку каждое семейство имеет право лишь на определенное число отмечаемых поклонением и выделяемых из общей массы предков, после размещения новой таблички в особом зале табличка с именем прадеда или деда отправляется в каменный сундук, где уже находятся другие. Числом табличек, не помещаемых в общую массу, измеряется степень знатности семейства. Индивидуальность покойника сохраняется только до тех пор, пока он получает личные жертвоприношения, но как только его табличка оказывается в общем ящике, его имя может вновь использоваться сородичами. Как видим, знатность не зависит от обладания длинным перечнем предков, но, напротив, выживание предка зависит от знатности. Становится также ясной причина, в силу которой предки интересуются судьбой своего потомства: когда их непосредственные наследники живут дольше, жертвоприношения кормят их более долгую череду лет. Культ предков, таким образом, является обменом добрыми услугами между двумя группами сородичей: с одной стороны, теми, кто образует группу живущих, а с другой – предками, души которых выжили. Этот обмен происходит от группы к группе при посредничестве их глав. В то время как глава группы от имени своих братьев или же своих кузенов преподносит жертвенную пищу, принимают ее или покойный отец, или прародитель, дающие воспользоваться ею своим дядьям или двоюродным дедам: в храме таблички младших сыновей остаются связаны с табличкой старшего сына. Занимавший в семейной группе при жизни подчиненное положение оставался на вторых ролях и в качестве предка. Усложнить протокол жертвоприношений способно лишь продвижение младших братьев по иерархической лестнице знатности. Если младший из братьев добивается более высокого положения, чем у его старшего брата, то это возвышение может дать ему право лучше кормить своих родителей и забивать для них две жертвы вместо одной, хотя по-прежнему возглавлять эту церемонию должен только старший брат.
