Георг фон Вальвиц - Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния
Обзор книги Георг фон Вальвиц - Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния
Георг фон Вальвиц
Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния
Georg von Wallwitz
Mr. Smith und das paradies. Die Erfindung des Wohlstands
Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс».
© Berenberg Verlag, Berlin, 2013
© Т. Набатникова, перевод, 2015
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2015
© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС» / IRIS Foundation, 2015
* * *«Блестящая книга… Вальвиц как будто рисует огромную фреску и поражает удивительным изяществом, с которым он переходит от Вольтера, через Руссо, к Будденброкам, Чехову, Бальзаку и Диккенсу, а в конце концов и к современным экономическим кризисам».
Handelsblatt«[Георг фон Вальвиц] рассказывает очень занимательную историю развития экономической теории, украшенную многочисленными литературными и культурно-историческими отсылками».
Frankfurter Allgemeine Zeitung«Действительно, историю учений можно рассказывать и совсем по-другому: занятно, местами остроумно и не обременяя себя наукообразной системностью – ровно так, как это делает Георг фон Вальвиц в книге „Мистер Смит и рай земной“».
Süddeutsche ZeitungЗамысел
Что такое благосостояние? В эпоху Просвещения ещё можно было легко ответить на этот вопрос. Благосостоятельным считался тот, кто достиг материальной независимости – в виде земельных угодий, золота или долговых обязательств – и располагал этим по возможности в большем количестве, чем ближний. Но не для всех людей добиться такого положения оказалось осуществимым. Общей была вот какая проблема: каждое поколение, если ему удавалось достичь того, что предшественники понимали как благосостояние, было недовольно своим положением и хотело либо продвинуться дальше, либо вернуться назад, либо двигаться в каком-то ином направлении. Каждая эпоха вырабатывала своё представление о хорошей и сытой жизни.
Экономика как современная наука изначально занималась исследованием средств и путей достижения благосостояния. Официально эта история началась с «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, великолепного труда, который при всей глубине мысли не испытывал недостатка в конкретных предложениях, как достигнуть этой цели с наименьшими затратами. Но поскольку представления о благосостоянии менялись со временем и с модой, экономике приходилось снова и снова начинать с нуля, чтобы быть услышанной современниками. Сохранялось лишь прежнее название.
Таким образом, ей приходилось не лучше, чем литературе и философии, которые с незапамятных времён говорили о любви, добре, красоте и Боге, но каждые пятьдесят лет понимали под этим нечто иное. Другими словами, она подвергалась тем же переменам моды и взглядов на мир, что и они, пела с того же листа и даже часто попадала в тот же тон. Экономисты зачастую преследовали те же задачи, что и их современники-литераторы, только с совсем другими претензиями. Экономика не меньше, чем литература, становилась отражением своего времени, меняясь при этом как стареющее зеркало, слепые места которого делают его само по себе картиной.
Если верно высказывание Клемансо, согласно которому война – слишком важное дело, чтобы доверить его генералам, и если можно перенести это высказывание на экономику приблизительно в таком виде: экономика слишком важное дело, чтобы доверить его экономистам, – то лучше рассматривать её со стороны, с точки зрения более «мягких» дисциплин и художественной литературы. К сожалению, их представители ощущают себя чаще всего эстетами и не решаются докопаться до значения экономики в жизни. Лишь по очень важному поводу – каким был, например, финансовый кризис 2008–2009 годов – они просыпаются из своей финансовой дремоты, находят слишком сложным то, что видят перед собой, коротко вздыхают, поворачиваются на другой бок и снова закрывают глаза. Британская королева – по случаю посещения Лондонской школы экономики – вынуждена была задать вопрос, почему экономисты проморгали этот кризис и не предостерегли вовремя о надвигающейся беде. Никто не требовал от них точного прогноза рецессии. Но почему – в этом заключался собственно упрёк – у них не хватило фантазии почуять экономический кризис исторического масштаба или хотя бы вообразить себе мир, в котором самые ликвидные рынки, в Лондоне и Нью-Йорке, вдруг пересохнут? В качестве ответа королева получила тогда лишь ряд попыток оправдаться (неблагоприятная групповая динамика, неверные данные, нереалистичные допущения, «толстые хвосты» распределения, начитались романов Айн Рэнд и т. д.), которые сами по себе были интересны, но проку от них не было никакого.
Наверное, было бы лучше описать – с должной краткостью и лёгкостью, – как экономика стала тем, что она представляет собой сегодня, в чём состоит её наибольший прогресс, как она при этом всегда оставалась зеркалом, выражением и плодом своего времени и почему не удается обрушить на неё весь праведный гнев. Жалобы остаются преимущественным правом грядущего поколения. Вот с этого и начнём.
Вольтеровский рай
– А тебя ведь ни знойное лето,
Ни зима, ни огонь, ни моря, ни железо – не могут
От твоих барышей оторвать: никаких нет препятствий!
Только и в мыслях одно, чтобы не был другой кто богаче![1]
Гораций. Сатиры. Книга Первая, сатира первая, стих 38 и далееИстория современной экономики начинается, как и множество других хороших историй, с драки и оскорбления. В этой своеобычной драке на одной стороне выступал Вольтер, а на другой – шевалье де Роган. Точнее говоря, за последнего дрались его присные, поскольку ему самому не пристало и не пришло бы в голову меряться силой с таким парвеню, как Вольтер, который совсем недавно с большим трудом завоевал себе место на самом краешке общества. Если бы оба противника на момент их поединка – глупого, впрочем, и по форме, и по содержанию, – могли догадываться, какому процессу они тем самым дают толчок, оба глубоко призадумались бы, каждый в меру своих способностей и склонностей.
Вольтер в свои тридцать лет уже стал литературной сенсацией. Вообще-то он был сыном примерного и экономного бюргера, который заслужил себе почёт и скромное состояние, будучи средним чиновником. Но Вольтеру совсем не хотелось обитать в этой среде, ведь он был, несомненно, самым честолюбивым поэтом своего века. Закончить как его брат, который в конце своей скучной карьеры унаследовал должность отца, да к тому же ещё был очень набожным, – для Вольтера было хуже смерти. Соответственные чувства он питал к своим родным. Поэтому после того, как у него обнаружился талант, он поставил на кон всё, чтобы преуспеть в качестве писателя.
Лучшие семейства Франции в те времена составляли небольшую клику, жизнь которой с любой точки зрения ничем не была отягощена. Ришелье в XVII веке не только забрал у аристократов власть, но и избавил их от ответственности, перекроив всё государство под короля. Им остались только привилегии и финансовые средства для беззаботной жизни. Желанная государству оторванность аристократии от реальности позволяла ей проводить жизнь в глупостях и сплетнях. Во Франции XVIII века как никогда культивировалось искусство молвы (как правило, дурной). Тонкий ум ценился скорее тогда, когда он был обаятельным, нежели когда был полон глубокого смысла. Острое словцо имело вес, если оно было не только метким, но и уничижительным. Жизнь тех десяти тысяч людей, что входили в высшее общество, была изысканной, но при этом скучной и пустой.
Между тем дела у Франции шли не блестяще. Торговля была задушена по причинам господствовавших тогда экономических теорий физиократов и меркантилистов, налогообложение было коррумпировано, а государственная казна пуста. Придворный штат, который ориентировался скорее на свои потребности, чем на возможности, и воинство, в последнее время всё менее доблестное, но от этого не менее затратное, ввергало государство в большие долги. Общее разложение коснулось и церкви, священство которой редко было в состоянии жить так, как проповедовало. Оно потеряло свой авторитет и подвергалось насмешкам придворных. Епископат, порождённый церковью, был преимущественно того же пошиба, что и Ришелье, но редко того же калибра.
Вольтер стремился пробиться в благородное общество и старался избавиться от всего, что могло выдать его происхождение. Чтобы забыли его положение, он сменил свою мещанскую фамилию Аруэ на де Вольтер. За ранний поэтический триумф король присудил ему ежегодный пенсион, и он прекрасно находил общий язык с мадам де При, влиятельной фавориткой принца Конде. Стиль его был блестящим, темы очень подходили ко времени, и он никогда не давал скучать ни себе, ни пригласившим его хозяевам. Франция XVIII века ценила остроумных людей, поскольку элита не занималась ни политикой (нежелательной для короля), ни экономикой (она была слишком груба), а войну рассматривала как нечто вроде приключенческой игры. Ей оставалась лишь ужасная скука при дворе, обращение к религии, которая пребывала в прискорбном состоянии, или занятия художественной литературой. По-настоящему волнующим было лишь последнее, ибо французский язык открывал доступ ко всей европейской культуре. Кто уважал себя, тот говорил и писал по-французски (языком науки, впрочем, как была, так и оставалась латынь), французская мода была «последним писком» от Санкт-Петербурга до Лиссабона, а пьесы Расина и Корнеля задавали тон на подмостках всего континента, тогда как Шекспир был дохлой собакой (которая, как известно, больше не кусается).
