Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
Вот чего не могли предоставить Юдину невежественные царские чиновники и вот именно на какой «крючок» поймал русского купца–собирателя господин Бабин.
Желание видеть свое собрание сохраненным как единое целое — закономерно для любого собирателя. Имя Павла Михайловича Третьякова, отдавшего свою картинную галерею Москве, высоко чтут в наше советское время, и галерея носит имя ее создателя. На нечто подобное мог бы претендовать и Геннадий Юдин, если бы у него не отсутствовала именно та самая «зоркость», о которой пишет автор очерка Виктор Утков.
Громкое название: «Юдинский отдел библиотеки американского конгресса», плюс, как это ни дешево, но все–таки 40 тысяч долларов, заслонило Юдину и истинные цели господина Бабина и преступную, антипатриотическую сущность всей этой операции.
Журнал «Сибирские вопросы» тогда же писал по этому поводу: «В Америку отвезена из Красноярска знаменитая библиотека Г. В. Юдина… все тяжелые последствия этого станут еще более ясны будущему поколению… оно оценит этот факт и горьким словом помянет своих отцов…»8
Вот почему свой рассказ об этом я и назвал не «Судьба одного книгохранилища», как это сделал В. Утков, а «История одного преступления».
Мне кажется это более верным. Сейчас, в альманахе «Наш современник», из очень интересного очерка И. Фейнберга («История одной рукописи») стало известно, что архив Геннадия Юдина и остатки собранных им рукописных сокровищ недавно поступили из Красноярского областного архива в Москву 9. Осталось не полмиллиона рукописей, о которых сообщал Бабин, но примерно десять тысяч «единиц хранения» имеется, причем ряд «единиц» весьма ценных.
И. Фейнберг сообщает, что в этих бумагах Г. Юдина он нашел рукописный черновик произведения Н. В. Гоголя «Повесть о капитане Копейкине», в первоначальной, еще не изуродованной цензурой редакции.
Рукопись эта для нас, разумеется, бесценна, но надо ли напоминать, что господина Бабина, представителя библиотеки конгресса, меньше всего интересовали автографы великого русского сатирика…
Я рад, однако, что от книжных и рукописных сокровищ собирателя Геннадия Юдина все–таки хоть что–нибудь осталось и на долю его Родины.
Прим. ред. Очерк «История одного преступления» вызвал критику в печати. См.: Яковлев Б. Ленин в Красноярске. М., 1965, с. 94–96; Утков В. Г. Люди. Судьбы. События. Новосибирск, 1970, с. 41–58.
ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ
Когда все эти рассказы я дал прочитать одному из старых друзей — книжников, он спросил меня, а верно ли я делаю, что в работе, озаглавленной «Рассказы о книгах», отвожу значительное место автографам писателей, рукописям, иллюстрациям, портретам и многому такому, что, на первый взгляд, как будто бы и не имеет прямого отношения к книгам?
Откровенно говоря, мне это казалось закономерным, но коль скоро у кого–то возникает сомнение, хочется сказать несколько слов по этому поводу.
Было бы наивно лишний раз утверждать, что главное в книге — это, конечно, ее содержание. Но если книга захватила читателя, сделалась для него любимой, то еще наивнее было бы думать, что читателю безразлично как, на какой бумаге, каким способом эта книга напечатана, оформлена, проиллюстрирована.
Можно не повторять прописную истину о том, что полиграфия — это искусство, и если оно кого–то оставляет равнодушным, то это факт из биографии равнодушного, а отнюдь не беда самого искусства.
Великий русский первопечатник Иван Федоров вошел в историю культуры не только как изобретатель и типограф. Иван Федоров был борцом за просвещение и большим художником. Вряд ли кого может сейчас увлечь содержание напечатанного им «Апостола» 1564 года, или «Библии», напечатанной в Остроге в 1581 году, но обе эти книги были и останутся образцами высокого полиграфического и гравировального искусства.
Когда же это полиграфическое искусство и искусство художника соединяются с таким же высоким искусством мастера слова — писателя, перед вами самое великое чудо из всех чудес на свете — книга.
Как же можно сказать, что в таком чуде — какая–нибудь сторона его вас не интересует, не трогает?
Когда на заре своей юности я впервые прочитал «Войну и мир» Толстого, меня увлекла не только судьба героев романа, но я поспешил узнать все, что можно, об авторе этого, захватившего мою душу произведения. Я начал собирать репродукции с портретов Толстого, подбирать и читать все статьи и книги о нем, заинтересовался историей войны с Наполеоном, историей самого Наполеона. Толстой «открыл» мне поэта–партизана Дениса Давыдова и многое, многое другое.
Я усердно бегал по книжным лавкам и собирал тогда еще бывшие довольно доступными карикатуры из эпизодов войны 1812 года работы Венецианова, Теребенева, Иванова и других. Эти очаровательные лубки первых русских карикатуристов, знаменитая «Теребеневская азбука» 1812 года и сейчас кажутся мне необходимыми иллюстрациями к великому толстовскому роману.
В «Литературном наследстве» в 1935 году был, между прочим, опубликован находящийся у меня автопортрет Тараса Григорьевича Шевченко 1. Автопортрет написан маслом в 1860 году и является частью художественного, а
не литературного наследия великого украинского поэта.
Но надо ли делить это? Разницы между Шевченко–поэтом и Шевченко–художником не усмотрел даже Николай I, который при высылке поэта–революционера варварски запретил ему одинаково и писать и рисовать.
Понятие «книга» мне кажется весьма многогранным и многообъемлющим понятием.
Кто побывал в книжных магазинах в традиционный «День поэта», или на «книжных базарах», когда за прилавками стоят сами писатели и поэты, тот, конечно, вспомнит какие иногда длинные очереди читателей выстраиваются к литераторам с просьбами дать автографы на книгах.
Книга, на которой написано хотя бы и очень скупое «читателю такому–то от автора», становится для собирателя еще более любимой, более ценной. И надпись автора делается неотъемлемой частью книги.
После, когда неумолимое время отодвинет в прошлое и самого писателя, и человека, которому он подарил и надписал свою книгу, такой автограф на ней может поведать весьма о многом.
К сожалению, иногда либо сами люди, которым автор надписал свою книгу, либо их наследники, расставаясь с библиотеками, спешат из ложной щепетильности отрезать, или тщательно зачеркнуть фамилию адресата дарственной надписи.
Прошу простить маленькое отступление как раз именно по этому поводу.
У меня есть первое издание «Гайдамаков» (1841 года) Тараса Шевченко с надписью: «…на память от несчастного Т. Шевченко».
Фамилия лица, которому Т. Г. Шевченко подарил книгу, и какие–то слова, обращенные к нему автором, отрезаны. Автограф казался варварски изуродованным, обезличенным.
Однако на следующем листе книги просочившиеся чернила дали очень слабый оттиск того, что было написано на отрезанном кусочке. Прочитать это простым глазом невозможно, но, мне думается, что с помощью рентгеновских, или других каких–либо лучей, это удастся сделать. Автограф, представляющий немалый интерес для шевченковедов, будет полностью восстановлен.
Наука пришла на помощь музеям, исследователям и собирателям. Сегодня уже трудно продать картину–фальшивку. Просвечивания обнаруживают более поздние наслоения красок, следы реставрации, позволяют установить время создания картины. Ученые помогают прочитать совершенно стершиеся рукописи, анализируют состав чернил, устанавливают эпоху написания документа.
Научная экспертиза почерка сейчас так же поставлена на чрезвычайную высоту и почти исключает возможность подделки. Путем научного анализа экспертиза может установить тождественность почерка того или иного анонима, даже если аноним старался нарочито писать так, чтобы рука его осталась неузнанной.
Известен сравнительно недавний пример подобной экспертизы, которую блестяще провел ленинградский эксперт–криминалист А. А. Сальков с подметными письмами, полученными А. С. Пушкиным накануне роковой дуэли.
Речь идет об анонимных пасквилях («дипломах рогоносца»), сыгравших трагическую роль в биографии поэта.
Много лет существовало только предположение о том, кто являлся творцом этой анонимной мерзости. Кое–кто, очевидно, знал это имя, но, по разным причинам, молчал. Автор «Тарантаса» писатель В. А. Соллогуб утверждал: «Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божье правосудие»2.
Все давно уже знали, что настоящий убийца Пушкина — это Николай I и его мрачное крепостническое время. Однако исследователи, а также друзья и почитатели великого поэта желали знать имена и прямых выполнителей убийства, к которым, кроме Дантеса, принадлежали и авторы подметного пасквиля.
