Лансель Серж - Ганнибал
Нас также весьма интересует вопрос, чем конкретно занимался Ганнибал в годы, непосредственно следовавшие за подписанием мирного договора, то есть после 201 года. Единственным, кто сообщает об этом, является Корнелий Непот («Ганнибал», VII, 1–4), который утверждает, что он по-прежнему возглавлял армию. Можно было бы допустить, что, вопреки статье договора, запрещавшей Карфагену вести даже оборонительные войны на территории Африки без позволения Рима, пунийцы все еще содержали многочисленное войско, если бы не упоминание Непота о младшем брате Ганнибала, Магоне, якобы служившем под началом старшего брата, тогда как нам доподлинно известно, что Магон умер от смертельной раны еще в 203 году. Уже одна эта деталь заставляет усомниться в истинности приводимых Непотом свидетельств. Еще большее недоумение вызывает сообщение древнего историка о том, что карфагенский полководец продолжал вести войну в Африке — любопытно, против кого? — вплоть до 200 года, когда консулами выбраны были П. Сульпиций Гальба и Г. Аврелий Котга. Очевидно, отголоском этого предания следует считать и дошедшую до нас в пересказе позднего латинского автора Аврелия Виктора («О цезарях», 37, 3) легенду, согласно которой Ганнибал, опасаясь, что праздность дурно скажется на моральном облике его солдат, заставил их трудиться на оливковых плантациях. Безусловно, он вполне мог посвятить этому занятию тот год, который он провел в Гадрумете (ныне Сус) между возвращением из Италии осенью 203 года и битвой со Сципионом, состоявшейся летом или осенью 202 года. Не менее вероятно, что и после битвы при Заме он в течение ряда лет продолжал начатое дело. Известно, что область античного Бизация — нынешний тунисский Сахель — являлась в те годы крупнейшим производителем оливкового масла (S. Lancel, 1992, pp. 297–298). Впрочем, признаемся честно, что эти несколько лет в жизни Ганнибала остаются для нас белым пятном. Историку античного мира вообще следует смириться с тем, что есть много вещей, о которых он не знает и, наверное, никогда не узнает — это лучше, чем пытаться строить законченное здание концепции на хрупком фундаменте гипотез и предположений.
На твердую почву исторических фактов мы снова вступаем начиная с 196 года. Римскими консулами в этом году стали М. Клавдий Марцелл, сын великого Марцелла, принадлежащий к клану Фабиев, и патриций Л. Фурий Пурпуреон, сторонник Сципиона. В том же самом году Ганнибал был избран суффетом Карфагена, как полагается, в компании с коллегой, имени которого история до нас не донесла, очевидно, потому что могучая тень Ганнибала совершенно затмила личность этого человека. Правда, остается вероятность того, что клан Баркидов в эту пору вошел в такую силу, что добился избрания своего ставленника главой исполнительной власти в единственном числе. Отметим, что за всю историю республиканского Рима подобное случилось лишь однажды, в 52 году до н. э., когда единственным консулом стал Помпей. Что касается Карфагена, то здесь с некоторых пор полноту власти, принадлежащую Совету старейшин, успешно оспаривало народное собрание. Полибий (VI, 51) связывает этот крен в сторону «демократизации» именно с эпохой правления Баркидов; тогда же заметно возросли роль и влияние суффетов на городскую жизнь (S. Lancel, 1992, р. 135). Ганнибал не замедлил воспользоваться сложившейся конъюнктурой для сведения некоторых счетов.
Едва вступив в должность, он под каким-то мелким предлогом, скорее всего, финансового характера, вызвал к себе для отчета какого-то магистрата, которого Тит Ливий (XXXIII, 46, 3) по аналогии с Римом именует квестором. На самом деле новый суффет метил выше, а именно в судейское сословие — ordo judicum. Квестор, принадлежавший к группировке, враждебной Баркидам, на приглашение не явился. Высокого начальства он нисколько не боялся, потому что знал: отслужив положенный срок, получит пожизненную должность судьи. Тогда Ганнибал приказал арестовать строптивца и созвал народное собрание. Обвинительная речь суффета, направленная в равной мере против оступившегося квестора и против всего судейского сословия вообще, встретила сочувственный отклик аудитории, которая дружно проголосовала за представленный Ганнибалом закон, гласивший, что отныне судьи будут избираться ежегодно, причем ни один из них не сможет занимать должность в течение двух сроков подряд. Если сведения, сообщаемые Титом Ливием, точны, то это означает, что решение подобной важности принималось народным собранием в обход Совета старейшин, иными словами, власть последнего могла распространяться и на представителей высших государственных учреждений. Впрочем, в данном конкретном случае не следует недооценивать личных качеств Ганнибала и переоценивать значение принятой с его подачи реформы, которая хоть и была нацелена против олигархов, на самом деле никаким истинным демократизмом не отличалась (Т. Kotula, 1984). В том, что суффет пытался лишить реальной власти сенат, нет ничего удивительного: именно в сенате засели деятели, — скорее всего, те самые, кто на протяжении последних сорока лет без устали вставлял палки в колеса гнувшим свою политику Баркидам, — их-то Ганнибал и намеревался основательно «потрясти», дабы уменьшить финансовое бремя выплаты контрибуции, лежащее на плечах простых граждан, а то и вовсе освободить от него последних. Вплотную занявшись проверкой финансовой отчетности, он обнаружил огромное количество нарушений и махинаций (главным образом, в сфере земельного налога и морских пошлин), позволявших олигархам наживаться за счет казны. В своей речи перед народным собранием Ганнибал объявил, что один лишь возврат присвоенных сумм в государственный карман даст Карфагену возможность выполнить все свои финансовые обязательства перед Римом, не прибегая к дополнительному налогообложению частных лиц. Он пообещал народу добиться от олигархов возмещения убытков и слово свое, как утверждает Тит Ливий (XXXIII, 47, 2), сдержал. Должно быть, кое-кто из старейшин не раз вспоминал в эти дни, как смеялся над ними Ганнибал в 201 году. Стоит ли говорить, что судьба полководца, посмевшего посягнуть на мошну толстосумов, была отныне предрешена?
Исторический парадокс. Почему в экономике Карфагена после поражения в войне наступил расцвет?
После травмы, нанесенной картинным уничтожением военного флота на глазах у всего города, жизнь в Карфагене возвращалась в привычное русло. Справедливости ради следует отметить, что, если не считать самого последнего этапа войны, разрушительным вихрем пронесшейся по окрестностям Утики и областям, лежащим в долине Меджерды, остальная территория Карфагена от этого бедствия, длившегося без малого 20 лет, практически не пострадала. Да и карфагенская армия состояла в основном из африканцев, испанцев, галлов и италиков, частью союзников, частью наемников, так что собственные потери пунийцев на полях сражений тоже не были особенно велики.
Разумеется, Карфаген утратил все свои заморские владения и лишился доходов от испанских рудников. Вероятно также, что он потерял контроль и над Оловянным путем. Да и в самой Африке выход к морю, прежде занимавший почти всю береговую линию нынешнего Магриба, значительно сузился в протяженности. Вместе с тем экономический потенциал Карфагена оставался по-прежнему высоким. Терпеливые труды пунийских агрономов, чья слава умелых земледельцев гремела еще в конце IV века, когда жил и работал ученый Магон (см. S. Lancel, 1992, pp. 294–300), приносили обильные плоды. Аппиан («Лив.», 67) утверждает, что первые годы II века прошли для Карфагена под знаком хозяйственного подъема и демографического роста. Лишенный возможности воевать, Карфаген волей-неволей обратился к развитию мирного производства, в том числе сельскохозяйственного, что не замедлило принести свои результаты. Через 10 лет после битвы при Заме Карфаген уже предложил Риму выплатить всю сумму военной контрибуции, то есть полностью расплатиться за 40 лет вперед! Рим от этого предложения отказался (Тит Ливий, XXXVI, 4, 7). Война измотала обе стороны, и проигравшую, и победившую, но если Рим уже в 200 году опять воевал, сначала с Филиппом Македонским, затем с Антиохом Сирийским, то Карфаген все средства, прежде уходившие на оснащение боевого флота, на вербовку наемников и содержание армии, теперь мог тратить на собственное развитие. Так бывает всегда, и побежденная страна может считать такой поворот судьбы своим реваншем над победителем.
Существует множество доказательств того, что после войны в Карфагене наступила пора расцвета. Об этом свидетельствуют письменные источники, в частности, уже упомянутое нами сообщение Тита Ливия о готовности пунийцев уже в 191 году полностью расплатиться с Римом по условиям мирного договора 201 года. Историк сообщает также о значительных количествах хлебных поставок, которые Карфаген осуществлял по просьбе Рима на коммерческой основе и которые шли на прокорм воюющей римской армии, но, кроме того, в первые же послевоенные годы Карфаген, оказывается, располагал возможностью дополнительного — и немалого — экспорта зерна. Так, в 200 году в Рим было вывезено 200 тысяч буасо пшеницы — напомним, что один буасо (римский модий) равнялся 8,75 литра; столько же хлеба было продано в Македонию для снабжения римского экспедиционного корпуса (Тит Ливий, XXXI, 19, 2). Еще через десять лет, в 191 году, когда в Карфаген явились представители римского сената с намерением закупить еще более крупные партии продовольствия, в том числе 500 тысяч буасо ячменя для солдат римской армии, пунийцы не только легко удовлетворили эту просьбу, но даже не без нахальства предложили отдать зерно даром, от чего римляне, конечно, отказались (Тит Ливий, XXXVI, 4, 9). В 171 году уже карфагенская делегация отправилась в Рим с сообщением, что аналогичная партия ячменя и миллион буасо пшеницы собраны и готовы к отгрузке. По распоряжению Рима указанный груз отправился в Македонию (Тит Ливий, XLIII, 6).
