Вадим Сафонов - Земля в цвету
Кого же назвать еще?
Простушки крестоцветные снабдили нас капустой, репой, редькой, редиской, хреном, каперцами. Лилейные — лилиями и тюльпанами, столетником-алоэ и, что важнее, луком, чесноком, спаржей. Название «орешниковые» говорит само за себя. Губоцветные — семья эфироносов. Из тысячи видов перечных только один перец одомашнен человеком. А из пятисот растений-акробатов, входящих в семейство виноградовых, человеку не первое тысячелетие служит лишь один виноград.
Надо сказать о тыквенных — ради тыкв, кабачков, огурцов, арбузов и дынь, о рутовых (все цитрусовые!), о чайных, куда одинаково относится чайный куст и прелестная камелия. Об очень вкусно звучащем семействе шоколадных — какао и кола, чьи плоды прогоняют усталость.
О пальмах — потому что финиковая пальма кормит людей на огромных пространствах Северной Африки, Аравии и Среднего Востока, а кокосовая — да морских прибрежьях и островах тропиков — и кормит, и поит, и одевает, да еще в придачу дает «растительную слоновую кость».
О бананах… Любопытная историческая загадка связана с этими сладко-вялыми плодами, изогнутыми, как рожки. Их знало население Америки еще до Колумба, но ничего сходного с культурными бананами в дикой флоре Америки не найдено. Значит, все-таки кто-то завез их туда. Кто же были те люди, что, должно быть, за много веков до знаменитого генуэзца пересекли океан и повезли с собой не страсть к золоту, алчную и жестокую, не стремление грабить, уничтожать и убивать, а побеги растений своей старой родины?
Поставить точку нам не дает еще одно растение, еще один помощник человека. До сих пор в нашем перечне ему не находилось места. Он единственный в своем роде: это не средство потребления, не «естественный продукт», а растение — средство производства! И вся замечательная техника двадцатого века не придумала ему настоящей замены. С убранного поля это растение непосредственно переходит в совершенную и сложную машину и начинает работу как часть ее стального тела. Деталь, растущая на полях!
Говорим мы о ворсянке, из семейства ворсянковых, сестре прекрасных скабиоз, ворсянке, дающей ворсильные шишки. Миллионы их укрепляются на кардомашинах и шлихтовальных цилиндрах — ворсят и пушат шерсть; и так получаются самые тонкие, самые пушистые шерстяные ткани.
АЛЬФОНС ДЕКАНДОЛЬ
Альфонс Декандоль, женевский ботаник, был сыном, отцом и дедом ботаников. Это была ботаническая династия, растянувшаяся почти на целых полтора века. Альфонс Декандоль дополнил тринадцатью томами семь томов о растительном царстве, изданных его отцом. То был очень дотошный обзор растительного мира, путеводитель по Зеленой стране, о котором не смел и мечтать «отец систематики» и педантичный классификатор всего живого швед Карл Линней. Никакой человек в отдельности не мог бы совершить такой геркулесов труд. Декандоль передавал части его многим ученым разных стран, но зачинателем, распорядителем, всем правящим и в то же время ревностнейшим чернорабочим дела оставался он сам. И если бы в растительном царстве был трон, как полагается в заправских царствах, Декандоль счел бы только естественным и справедливым, чтобы этот трон оказался наследственным достоянием его рода.
В то время ботаники уже повторяли новое имя: Чарльлз Дарвин.
Но Альфонс Декандоль ни с кем не собирался разделять престол. Разве он за четыре года до выхода дарвинова «Происхождения видов» не написал «Объясненной географии растений» — книги, где в итоге обширнейших и скрупулезных исследований были установлены принципы и законы распространения растительных видов по земле?
Ему было 77 лет, когда в 1883 году он издал свое «Происхождение культурных растений». Дарвин умер уже. Декандоль пережил его, но, конечно, он отвечал даунскому отшельнику.[4] Старческой рукой, торжествуя, он метнул вслед ушедшему тяжелый, долго и тщательно подготовляемый снаряд. Он метил прямо в дарвиновское «Изменение домашних животных и культурных растений». То был последний удар в четвертьвековом поединке!
Не всегда, правда, в эти годы Декандоль называл имя своего противника. Но он думал, непрестанно думал о нем. Упорным, глухим, молчаливым становилось тогда единоборство. Эта теория, объясняющая, как силой естественных, равнодушных, и притом в основе своей нехитрых, законов могла возникнуть вся окружающая нас, бесконечно многообразная живая природа; теория, утверждающая, что человек, пользуясь этими законами, сам создавал новые формы жизни, — теория эволюции звучала почти личной обидой швейцарскому профессору. Она была вмешательством, грубым вторжением в ему принадлежащий, им описанный растительный мир.
Его растительный мир! Вот он — в папках гигантского гербария. Отец, Огюстен-Пирам, положил начало этому гербарию. Сын, Альфонс, умножил его сокровища. Теперь он ширится заботами внука, Казимира. Династия Декандолей! И правнук, четырнадцатилетний мальчуган, готовит свою школьную ботанику среди полок и шкапов, вызывающих изумление и зависть всех академий.
Но когда резвый, непоседливый мальчуган с книгой подмышкой выбежит оттуда, там, в комнатах гербария, воцаряется тишина. Изредка шелестнет бумагой хранитель. Вот он тоже уходит. И тогда, тихий, неслышный, один остается там глубокий старик. Потом он поднимается, он идет. Он идет давать битву Дарвину на том самом поле, где английский натуралист выиграл свое главное сражение.
Что подсказало Дарвину его теорию?
Человеческая практика. Людская деятельность в живом мире, та деятельность и те способы, посредством которых люди выводили новые породы животных, по своему произволу делали новые растения.
Вот откуда извлек Дарвин свой закон эволюции!
И не потрясать листья, не срывать стебли, но вырвать самый корень дарвинова учения решил Альфонс Декандоль.
Итак, он тоже занят историей сельского хозяйства. Его необъятная память почти не ослабела с годами, только стала суше и строже. Она безотказно подает нужные ряды фактов из незримых коллекций, собранных чудовищной эрудицией. И старческая рука не дрожит, занося их на бумагу. Нет, те, кто столько десятилетий видели на его челе золотой венец главы ботанической науки, могут не стыдиться своего короля!
Впрочем… ботаническая наука, ботаника? Да, так было когда-то. Некогда она замыкала весь его мир. Ботаника — его ремесло. Но теперь она тесна для него. Когда подводишь итог всей жизни, нельзя вставить ее только в ботанику, как фотографию в рамочку. Жизнь больше, чем «métier», как называют это французы, — больше, чем ремесло…
Он почти кокетничает, начиняя свою книгу фактами из области палеонтологии, археологии, лингвистики, истории государств и народов, монархий и республик, войн и законов, мифов и нравов.
Книга его полна кропотливейших изысканий, находок никому не ведомого или давно забытого, умных сопоставлений, мелких и значительных открытий. Еще более полна, чем прежние книги, чем «Система» и «Объясненная география». И так же, как там, где он первым сопоставил распространение растительных видов по лицу Земли с прошлым нашей планеты и дал смелый очерк географии, связанной с устройством и работой тела растений, да, сделал это, вызвав к жизни неслыханное словосочетание: физиологическая география, — так же и тут: из его находок, сопоставлений, открытий, рядом с ними, над ними возникает величественная картина огромного, как океан, Зеленого мира — в непрестанном изменении, превращении. Как! Неужели это можно прочитать в написанном им? Непрестанное превращение… то есть эволюция? Да, это вытекает из его книг, из его науки!
Но сам он — понимает ли он это? Отдает ли себе отчет, что факты его науки, в сущности, уже протянули руку тому, с кем он борется? И что последующие поколения запомнят о Декандоле совсем не то, что он хочет им внушить, а только то, чем он помог эволюционной теории, которую так страстно желал разрушить?
Нет. Глубокий старик не замечает ничего. Как некогда, во времена «Системы растений», он пытается дирижировать своими тысячеликими фактами, командовать непослушной наукой.
На полках около его письменного стола теснятся справочники сортов и каталоги садоводческих фирм, из окон видны на склонах гор, в мягкой дымке, виноградники и поля, на которых зреет жатва, какой не могло быть на Земле, если бы не существовало человека. Он откидывается на покойном кресле, окидывает рассеянным взглядом эту изумительную вторую природу, людьми созданную, со всех сторон их окружающую.
Несколько раз разжимает, сжимает и потирает пальцы, чтобы разогнать по синим жилкам холодеющую кровь, и опять принимается писать.
Он пишет о том, что ничего нети ничего не было. Нет второй природы. Не было человека — создателя новых растений. Не бывало новых растений. Как облюбовали люди из дикой природы 44 вида семь-восемь тысяч лет назад, так и оставались у людей все те же 44 вида и в следующие пять-шесть тысяч лет. Не всемогущество, а бессилие. Не победа, а беспомощность разума. Не власть над природой, а милостыня, которую подает природа.
