Генри Киссинджер - Нужна ли Америке внешняя политика?
Такой ход рассуждения позволяет избежать вопроса о том, как далеко это всеобщее дело может завести. Если Америка была надеждой для всего мира, имела ли она обязанность вмешиваться за границей для того, чтобы эта надежда была осуществлена? И если ответ был положительным, то как могли бы Соединенные Штаты выполнять свою международную миссию, не опасаясь столкнуться с теми же практическими дилеммами в деле применения своей силы, которые они осуждают в поведении европейских государств?
Такое затруднительное положение приобрело некоторую настоятельную важность в 1821 году, когда греческая борьба за независимость от оттоманского гнета вызвала волну энтузиазма по поводу необходимости «что-то предпринять» для применения американских принципов в деле освобождения греческого народа. Государственный секретарь Джон Куинси Адамс сделал две вещи: сформулировал эту дилемму и одновременно разрешил ее таким способом, который стал путеводной звездой для американской внешней политики на все следующее столетие:
«Где бы ни раскрывался и ни стал бы в будущем раскрываться стандарт свободы и независимости, всегда будет присутствовать сердце Америки, ее благословение и ее молитвы. Но она не отправится за границу на поиск чудовищ, которых ей следует победить. Она желает всяческих успехов всеобщему утверждению стандартов свободы и независимости. Она является поборником и защитником лишь собственной свободы и независимости. Она окажет поддержку общему делу своим словом и собственным добрым примером. Она хорошо понимает, что, становясь когда-либо под чужие знамена, будь они даже знаменами независимости, она вовлечет себя, без возможности высвободиться, во все войны интересов и интриг, человеческой жадности, ревности и амбиций, которые присвоят себе эти знамена, узурпировав стандарты свободы. …Она может стать диктатором мира. Она может утратить свою собственную душу»52.
Настаивая на выполнении Соединенными Штатами их особой миссии, но лучше всего избегая навязывания силы, Адамс отправил на свалку идеологическую подоплеку вмешательства в европейский баланс сил. Двумя годами позже президент Джеймс Монро устранил практические основы для гамильтоновской внешней политики – страх перед европейским вмешательством в Западном полушарии. В доктрине Монро он смело развил предложение Адамса о том, чтобы Соединенные Штаты воздерживались от втягивания в европейские дела, до предупреждения Европе не влезать в американские дела. Их сферой было определено все Западное полушарие, под угрозой того, что такое вмешательство будет рассматриваться как «опасное для нашего спокойствия и безопасности» – другими словами, casus belli, повод для объявления войны 53.
Доктрина Монро устраняла две европейские державы – Англию и Испанию – из силового соперничества в Северной Америке. Она основывалась на молчаливом соглашении с Великобританией, которая отказалась от имперской роли в обеих Америках, в то время как испанская империя в Латинской Америке со всей очевидностью терпела крах. Освободившись от необходимости участвовать в европейском балансе сил, Соединенные Штаты могли совершенствовать самопровозглашенную миссионерскую роль.
Находясь в изоляции, Америка стала использовать в XIX веке две разработанные ее государственными деятелями темы, которые, казалось, не подходили ни к одному другому обществу. Речь шла о том, что американские ценности и институты имеют универсальное применение, но что, к тому же, их распространение будет вполне само собой разумеющимся делом, если Америка усовершенствует их у себя дома, не заразив их своим широким политическим взаимодействием с остальным миром.
Непоколебимая вера в прогресс и убежденность в том, что история шла или по меньшей мере должна была идти уверенной поступью в направлении к большему процветанию, свободе и справедливости. Американский опыт в этом направлении был определяющим символом, отражал оптимизм эпохи Просвещения, незатронутый трагедиями и переделками, обрушавшимися на европейские страны в силу их собственной истории и географического положения. «От отцов (в Америке), – писал Алексис де Токвиль в «Демократии в Америке», – они унаследовали любовь к равенству и свободе, но только Бог, даровавший им необъятный континент, дал им возможность долго жить равными и свободными»54. Писатель Джон Луис О’Салливан подытожил эту уверенность примерно в то же самое время в словах о «предначертании судьбы»55.
К началу ХХ века вера во вселенскую миссию Америки выросла в убежденность в том, что ключ к международному благополучию находится в передаче остальному миру достижений, лежащих в основе американской истории успеха. Уильям Дженнингс Брайан в начале ХХ века характеризовал Соединенные Штаты как «республику, постепенно, но уверенно становящуюся высшим моральным фактором мирового прогресса и признанным арбитром в мировых спорах»56.
Поддерживая такие убеждения, Соединенные Штаты презрительно относились к тому, как проводилась внешняя политика в остальном мире. Вестфальская государственная система подвергалась критике и вместе с ней признание силы как крайней меры. В период между доктриной Монро и испано-американской войной само понятие внешней политики – ее практические действия и стратегия – мало что значили в американском мышлении.
Рузвельт и Вильсон
Окончание испано-американской войны совпало с приходом к власти Теодора Рузвельта, первого президента со времени воскрешения отцами-основателями гамильтоновской идеи отношения к балансу сил как к отличительной черте международных отношений и переходу Америки к активной роли в его формировании. В отличие от своих предшественников и большинства преемников Рузвельт не считал, что на Соединенные Штаты падает мессианская роль, он просто считал их великой державой – потенциально величайшей. Рассматривая их миссию как стража глобального равновесия, примерно так же, как Англия была защитником баланса сил в Европе, он нетерпимо относился ко многим традиционным заявлениям американского мышления по вопросам внешней политики. Рузвельт отвергал предполагаемое действие международного права; то, что страны не могут защитить своими собственными силами, не может быть защищено кем-то другим. Он пренебрежительно относился к разоружению, только-только появившемуся на международной арене: «Слабовольная правота, не подкрепленная силой, в полной мере так же зла и даже более злонамеренна, чем сила, не имеющая ничего общего с правотой»57.
Проводя собственную «реальную политику», Рузвельт в 1908 году признал молчаливо японскую оккупацию Кореи на том основании, что Корея не была в состоянии защитить себя и ни одно другое государство или объединение стран не хотело брать на себя риски защиты Кореи:
«Корея однозначно японская. Разумеется, по договору она дала торжественное обещание, что Корея должна оставаться независимой. Но Корея была так беспомощна сама в деле реализации договора, и не возникало никаких вопросов, что какая-то другая страна … попытается сделать за корейцев то, что они сами были совершенно не в состоянии сделать»58.
В таком духе Рузвельт развивал то, что стало потом известно как «вывод Рузвельта» к доктрине Монро, объявляющий американское право на вмешательство в Западном полушарии, – не только для предупреждения вмешательства извне, как это предусматривается доктриной Монро, но также и, вероятно, что важнее всего, для оправдания и защиты национальных интересов Соединенных Штатов. Во время президентства Рузвельта Соединенные Штаты вторглись на Гаити, поддержали революции в Панаме, которая привела к ее выходу из состава Колумбии и заложила основу для завершения Панамского канала, установили финансовый протекторат над Доминиканской Республикой и в 1906 году отправили американские войска для того, чтобы оккупировать Кубу.
Убежденный в том, что Соединенные Штаты не смогут ограничить свои международные обязательства проповедями о гражданских добродетелях, Рузвельт начал активно втягивать страну в манипулирование глобальным равновесием. Когда Япония и Россия начали войну в 1904 году, он не клеймил позором Японию, которую по современным критериям назвали бы агрессором, потому что он опасался, что победа России позволит ей доминировать в Азии и таким образом угрожать глобальному балансу сил. Но он не облек также и свою геополитическую озабоченность в моральный крестовый поход против России. Вместо этого, применяя правила баланса сил, Рузвельт, хотя и желая ослабления России, противился нанесению поражения России до такой степени, что японская угроза пришла бы на смену российской. Поэтому он пригласил представителей воюющих сторон к себе домой в Ойстер Бэй, Залив Устриц, Нью-Йорк, где он посредничал в их споре, который окончательно был урегулирован Портсмутским договором. Урегулирование основывалось на условии азиатского баланса сил, в котором Япония, поддержанная Англией, будет противостоять имперской России, при том, что Соединенные Штаты будут поддерживать баланс между двумя сторонами в Азии, примерно так, как это делает Великобритания, сохраняя равновесие в Европе.
