Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
С «Юрием Милославским» он надеялся расправиться собственными средствами. В трех номерах «Северной пчелы» пером рецензента Очкина яростно поносили Загоскина и, в конце концов, даже написали: «Советуем ему (Загоскину. — Н. С. — С.) не верить тем, которые станут в глаза хвалить и уверять, что он рожден для сочинений в сем роде. Советуем ему оставить историю и древности в покое и заняться сочинением романов из нынешнего дворянского, купеческого и более мужицкого быта, да попросить какого–нибудь семинариста выправлять его рукописи» *.
Здесь Булгарин явно перегнул палку. В Петербурге было хорошо известно, что никто иной, как сам царь Николай I, в глаза хвалил и уверял М. Н. Загоскина, что «он рожден для сочинений вроде «Юрия Милославского».
Разъяренный непрошенной критикой своих действий, самодержец тут же приказал Бенкендорфу «унять Булгарина». Потребовалось все «мягкосердие» Фон Фока к своему агенту, чтобы отвести громы и молнии, готовые обрушиться на голову Фаддея. Оба редактора «Северной пчелы» — Булгарин и Греч — отделались кратковременным арестом.
Много позже, когда на место Фон Фока в Третье отделение пришел Л. В. Дубельт, «лукавый генерал», как его называли, с Булгариным обращались проще. Презиравший собственных же агентов–доносчиков, Дубельт ставил порой нашкодившего Булгарина в угол носом, как школьника, и не шутя, как школьника же, грозил высечь.
Пока же «добрый и благороднейший» Фон Фок, по существу командовавший и ленивым до работы Бенкендорфом, делал всяческие послабления своему агенту, автору «Дмитрия Самозванца». Выручив Булгарина из беды, Фон Фок решил оказать ему и более существенную поддержку, а именно — «попридержать» выпуск в свет пушкинского «Бориса Годунова» до тех пор, пока булгаринский «Самозванец» не разойдется среди читающей публики.
Ненавидевшие Пушкина Бенкендорф, Фон Фок и Булгарин наивно предполагали, что более поздний выход «Бориса Годунова» даст возможность обвинить поэта в «контрафакции», то есть в заимствовании у Булгарина.
«Борис Годунов» был задержан в цензуре до декабря 1830 года, но мера эта ожидаемых результатов, разумеется, не дала.
Воспроизводимый здесь форзац «Дмитрия Самозванца», с собственноручной надписью автора, еще раз свидетельствует о тесной связи, существовавшей между Булгариным и Третьим отделением, фактическим хозяином которого в то время был Максим Яковлевич Фон Фок, «истинный друг человечества»…
Разумеется, кроме задохнувшегося в припадке подхалимажа Фаддея Булгарина, так называть Фон Фока не мог никто. «Истинный друг человечества» в применении к начальнику «охранки» звучало столь же нелепо, как и удивлявшее Пушкина название: «Императорское человеколюбивое общество».
«КОЛПАЧОК»
Вслед за нашумевшим альманахом «Полярная звезда», изданным писателями–декабристами А. Бестужевым и К. Рылеевым в Петербурге в 1823–1825 годах, в Москве, почти один за другим, вышли четыре томика нового полужурнала–полуальманаха «Мнемозина» (1824–1825), находившегося в сфере той же декабристской идеологии 1.
Издателями «Мнемозины» были поэт–декабрист В. К. Кюхельбекер и В. Ф. Одоевский. Большую идейную и материальную поддержку издателям оказал А. С. Грибоедов, программным стихотворением которого «Давид» открывается стихотворная часть первого томика «Мнемозины». В альманахе приняли также участие А. С. Пушкин, Д. В. Давыдов, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, Н. Ф. Павлов, Н. А. Полевой, С. П. Шевырев и другие.
В четвертой книжке появилось стихотворение поэта Н. М. Языкова, тогда еще молодого, но уже признанного выдающимся самим Пушкиным.
«Николаю Михайловичу Языкову в знак уважения и памяти — Кюхельбекер» — написано чернилами на оборотной стороне крышки картонажного издательского переплета первого томика «Мнемозины» из комплекта, находящегося в моей библиотеке. По–видимому, комплект этот был подарен Языкову Кюхельбекером на память, как одному из участников. Надо думать, что это было и своего рода «гонораром» за напечатанное Языковым в альманахе стихотворение.
Примечательно, что этот комплект альманаха отличается от обычных экземпляров тем, что все четыре томика отпечатаны на лучшей бумаге, переплетены в издательские печатные картонажи, с повторением рисунка фронтисписа, и украшены золотым обрезом. О существовании таких «особых» экземпляров было известно также из приписки к рецензии К. Рылеева на «Мнемозину», напечатанной в журнале «Благонамеренный». Приписка эта говорит: «Подписка на Мнемозину принимается в Москве, в театральной типографии г. Похорского и во всех московских книжных лавках. Цена за все четыре части на хорошей белой бумаге, напечатанные четкими литерами, с картинками, нотами и виньетами, в красивой картонной обертке и с золотым обрезом 30 рублей, а без золотого обреза — 25 рублей ассигнациями» 2. Разумеется, такие экземпляры реже обычных.
Несмотря на недолгое существование, «Мнемозина» вызвала живейший интерес и шумную газетно–журнальную полемику. Незначительное число подписчиков на первую часть (157) быстро росло, и перед выпуском второй части Кюхельбекер был вынужден допечатать еще шестьсот экземпляров первой части, а последующие части сразу пускать в машину по тысяче двести экземпляров, по полному «заводу». Для своего времени такой тираж считался немалым.
Прогрессивная идеология писателей–декабристов, по разному выраженная в «Полярной звезде» и «Мнемозине», оставила заметный след в журналистике последующих лет. Значительный интерес представляла статья В. К. Кюхельбекера «О направлении в нашей поэзии». В ней он много писал о народной поэзии и рекомендовал обращаться к ней как «к вернейшему и чистейшему источнику для нашей словесности».
В числе задач поэта он ставил не любование самим собою, своими скорбями и наслаждениями, а высокие гражданские чувства, призывал поэта быть ««мечущим перунов в супостатов». Впрочем, в высказываниях обоих редакторов «Мнемозины» — В. Кюхельбекера и В. Одоевского — встречались порой и не очень четкие мысли. Как бы то ни было, впечатление, произведенное «Мнемозиной», было чрезвычайно яркое. Яростные нападки на нее «литературных и ученых староверов» доходили порой до непристойной брани 3. Об этом позже вспоминал В. Одоевский: «Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении. Мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или, по крайней мере, в гостиной. В самом же деле — мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава. А мы выдумывали вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Вергилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность… Легко было угадать следствие такого неравного боя»4.
Несомненно, что события 14 декабря и одиозность имени В. К.Кюхельбекера как «преступника» повлияли на то, что «Мнемозина» почти исчезла с книжного рынка.
Комплекта ее позднее не было в таких обширных собраниях, как собрания Я. Ф. Березина—Ширяева, Л. И. Жевержеева, К. М. Соловьева и других. Реже других альманахов фигурировала «Мнемозина» в каталогах дореволюционных антикваров, в особенности в полном виде, со всеми картинками, нотами и прочими приложениями.
Попавший ко мне экземпляр, помимо автографа Кюхельбекера на первом томике, имел еще и «довесок» или, как говорили старые книгопродавцы–антиквары, «колпачок». Обычно такими «колпачками» служили, в сущности, произвольные вложения в продаваемую книгу либо оригинала напечатанного в ней рисунка, либо какого–нибудь письма или записки автора, редкой рецензии о книге и т. д.
В данном случае, в качестве такого «колпачка» в альманах было вложено собственноручное письмо В. Кюхельбекера к племяннице его Александре Григорьевне Глинке, дочери старшей сестры поэта Юстины Карловны (жены Григория Андреевича Глинки), известной своей верной дружбой с братом — декабристом.
Письмо датировано 13 ноября 1834 года и написано в Свеаборгской крепости. Там, в каземате, Кюхельбекер, после пребывания в Петропавловской, Шлиссельбургской и Динабургской крепостях, отбывал уже девятый год одиночного заключения. Письмо это до моей находки опубликовано не было, и я привожу его здесь целиком:
«13‑го ноября 1834. Милый друг Саша. Ты тревожишься насчет моей хандры: благодарю тебя, мой милый друг; слава богу, я совершенно теперь поправился; сочиняю, занимаюсь, читаю — и вовсе не скучаю. Истинно я должен быть как нельзя признательнее к милосердию господню, что и самое это унылое расположение души никогда не посылается мне в глубокую осень или при начале зимы: летом, весною легче развлечься, а в октябре, ноябре etc., вероятно, болезнь еще бы долее меня одолевала; — я бы не был в состоянии даже и бороться с нею. За ваши предосторожности касательно писем очень вам благодарен и целую вам ручки. Впрочем, верь мне, что и поныне, когда шутил с вами, так шутил искренне, от доброй души, а не прикидывался только веселым.
