Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
Весь напечатанный тираж книги был немедленно арестован еще в типографии, и специальным постановлением Совета министров было приказано уничтожить «крамольного Пушкина» 4.
Уничтожение «крамольных» книг делалось двояким способом: книга либо сжигалась в печах или на костре, либо уничтожалась путем переработки в бумажную массу. В последнем случае книга предварительно пускалась под нож типографской резальной машины и рубилась на три, на четыре части. В таком «порубанном» виде книга запечатывалась в мешки и отправлялась на бумажную фабрику для переварки.
Производилась вся эта процедура под неусыпным оком полиции, в присутствии специального «инспектора типографий» и некоторого количества городовых, зорко следящих, чтобы «крамольная» книга была уничтожена вся, без остатка.
Однако «остаток» всегда был, и вот почему в библиотеках любителей–собирателей, а также в государственных хранилищах, можно найти редчайшие экземпляры уцелевших от уничтожения казненных книг.
Как же образовывался этот «остаток», всегда, правда, из крайне незначительного количества экземпляров?
Во–первых, для этого существовал путь официальный; Уничтожалась книга или не уничтожалась, но 20–30 экземпляров ее всегда отсылалось в Главное управление по делам печати, из которых некоторую часть получали особые фонды государственных публичных библиотек в Петербурге и Москве, некоторые экземпляры забирали для личных собраний министры, крупные чины управления и т. д. Часть хранилась в архивах цензуры.
Был, однако, и другой путь спасения книг от костра или ножа палача, сохраняющий, разумеется, тоже лишь незначительное количество экземпляров. Эти экземпляры успевали спрятать за пазуху рабочие–типографщики, которые обязаны были под наблюдением чинов полиции уничтожать книги. Да и сами «чины полиции», зная, что за такую припрятанную книгу можно с любителей взять порой немалые деньги, не прочь были сунуть в портфель (а городовые — просто за голенище) один–два экземпляра «крамольной» книги.
Этим путем часть книг избегала казни и потом попадала в частные собрания. Конечно, такие книги очень редки.
До Октябрьской революции был собиратель С. Р. Минцлов, библиотека которого особенно славилась обилием экземпляров арестованных, уничтоженных и сожженных книг. В полиции у него были «свои люди», специально поставлявшие ему подобную литературу.
Любопытно, что С. Р. Минцлов сумел даже выпустить каталог таких запрещенных книг. Сделал он это довольно ловко. Он спросил в цензуре: могут ли в его каталоге фигурировать запрещенные книги? Ему ответили, что если такие издания в его библиотеке занимают случайное и незначительное место, то, пожалуй, их можно и поместить в каталоге.
— А скажите, — спросил далее Минцлов: — я могу, после того, как каталог мой пройдет цензуру, что–нибудь в него вставить?
Ему ответили: — Боже вас сохрани!
— А что–нибудь из каталога выбросить?
— Это можно.
Минцлов так и поступил. Он представил в цензуру обширный каталог бывших и не бывших у него книг, среди которых арестованные издания занимали, действительно, лишь незначительную часть. Получив разрешение на напечатание такого каталога, он выбросил из него все, представленное лишь для обмана цензуры, а необходимый для каталога список имеющейся нелегальной литературы оставил. Таким образом и получился известный каталог запрещенных книг, в свое время вызывавший немалое удивление своим выходом в свет 5.
Возвращаясь к книге «А. С. Пушкин. Стихотворения, не изданные в России», надо сказать, что ей особенно не повезло. Не знаю, сколько экземпляров ее сохранилось на пути «официальном», но на втором, назовем его условно «любительском», пути, ее не сохранилось вовсе. То ли пристав, присутствовавший при «порубании» книги, оказался более бдительным, чем другие, то ли по каким иным причинам, но только весь тираж, до последнего экземпляра, попал под нож резальной машины.
Самому владельцу типографии А. Поплавскому удалось выкрасть буквально единственный экземпляр и то не в целом, а уже в «порубанном» виде. Этот экземпляр, с весьма своеобразным экслибрисом А. Поплавского, попал ко мне в библиотеку.
Экземпляр разрублен поперек на три части, которые едва–едва скреплены между собой полосками клейкой бумаги. Экземпляр — своего рода уника.
При всем понимании дореволюционных условий книгопечатания, при самом холодном отношении к этой своеобразной казни, совершенной над книгой поэта, смотреть на «порубанную» палачами книгу Пушкина — очень тягостно.
«ИСТИННЫЙ ДРУГ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»
Существует одна, в свое время очень распространенная, но вряд ли соответствующая истине, легенда. Когда граф А. X. Бенкендорф, инициатор и создатель знаменитого «Третьего отделения собственной его величества канцелярии», или, проще говоря, пресловутой «охранки», вступал в должность верховного шефа этого малопочтенного учреждения, он спросил у Николая I:
«— Будут ли какие руководящие со стороны вашего величества инструкции для моей предстоящей деятельности?»
Николай I, державший в этот момент в руках носовой платок, будто бы протянул его удивленному генералу и ответил:
«— Вот тебе вся инструкция. Чем больше отрешь слез этим платком, тем вернее будешь служить моим целям»1.
С такими якобы «высокогуманными» целями была создана подлейшая в мире организация, занимавшаяся до самых дней свержения самодержавия политическим сыском и шпионажем за гражданами Российской империи. Царская охранка не утирала слезы, а выжимала их, вместе с потом и кровью, у «верноподданных» российского самодержца.
Управляющим Третьим отделением и правой рукой Бенкендорфа был небезызвестный Максим Яковлевич Фон Фок, особенно прославившийся организацией слежки за А. С. Пушкиным.
Отдаваясь мерзкой своей профессии с любовью, даже со страстью, далеко не глупый и хорошо образованный, Фон Фок сумел, с помощью обширного штата шпионов, создать действенную агентурную разведку. Как известно, среди агентов Третьего отделения не последнюю роль играл увековеченный эпиграммами Пушкина Фаддей Булгарин.
Низкопоклонный подхалим, грубый льстец перед «власть имущими», шпион и доносчик Фаддей Булгарин был (вместе с Н. Гречем) редактором–издателем своеобразного официоза того времени — газеты «Северная пчела», полностью отражавшей дух и убеждения своего редактора.
Как–то раз, еще до событий 14 декабря, поэт К. Ф. Рылеев, выведенный из себя пресмыкательством булгаринской газеты, крикнул ему в лицо:
«Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим!»2.
Но революция «случилась» почти только через сто лет. Задолго до нее был казнен сам поэт–декабрист Рылеев, а провокатор Булгарин благополучно дожил до старости.
Разная судьба у людей, но и не одинаковую память о себе оставляют они потомству…
Имя Фаддея Булгарина, редактора–издателя «Северной пчелы», автора многочисленных романов и еще более многочисленных доносов в Третье отделение, — постыдное имя в истории русской литературы.
Редактор «Литературного наследства» И. С. Зильберштейн подарил мне первую часть (всего было четыре) исторического романа Фаддея Булгарина под названием «Дмитрий Самозванец». Книга вышла в начале 1830 года. Нет нужды говорить о содержании, достоинствах и недостатках очередного рукоделия Фаддея Венедиктовича. Не в них дело!3
На листе форзаца книги, рукой автора начертано:
«Истинному другу человечества, поборнику истины, доброму и благороднейшему Максиму, Яковлевичу Фон Фоку от умеющего ценить его и любящего душевно автора. 16 февраля 1830. Спб.».
Этот «истинный друг человечества» — директор канцелярии «охранки» Максим Яковлевич Фон Фок, по всей вероятности, был единственным, кроме самого Булгарина, кто не удивился обилию подхалимских эпитетов, обращенных к его имени автором книги.
Дело в том, что «поборник истины, добрый и благородный» Фон Фок вполне заслужил благодарность своего шпиона Булгарина. Он только что оказал ему немаловажную услугу, выручил его из беды и, кроме того, готовился оказать содействие в деле еще более важном. И то и другое было связано с выпуском в свет именно этого опуса Фаддея Венедиктовича — «Дмитрий Самозванец».
Завистливый к чужой литературной славе, Булгарин, накропав своего «Самозванца», был крайне обеспокоен растущим успехом вышедшего из печати исторического романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский» и слухами о поданном уже в цензуру «Борисе Годунове» Пушкина.
Наглый, но трусливый Булгарин почувствовал, что между двумя такими явлениями в литературе его «Дмитрий Самозванец» будет раздавлен, как тля, и он решил «принять меры».
С «Юрием Милославским» он надеялся расправиться собственными средствами. В трех номерах «Северной пчелы» пером рецензента Очкина яростно поносили Загоскина и, в конце концов, даже написали: «Советуем ему (Загоскину. — Н. С. — С.) не верить тем, которые станут в глаза хвалить и уверять, что он рожден для сочинений в сем роде. Советуем ему оставить историю и древности в покое и заняться сочинением романов из нынешнего дворянского, купеческого и более мужицкого быта, да попросить какого–нибудь семинариста выправлять его рукописи» *.
