Инна Соболева - Принцессы немецкие – судьбы русские
Уже после смерти Елизаветы Алексеевны, когда ее бумаги были прочитаны теми, для кого вовсе не предназначались, прошел слух, будто Охотников, вступая в связь с императрицей, имел преступное намерение, следуя примеру Григория Орлова, свергнуть законного государя и возвести на трон свою возлюбленную. И при этом ни в коем случае не повторить ошибку Орлова, допустившего, чтобы посаженная им на престол Екатерина отказалась узаконить их отношения и сделать его императором.
Но характер Алексея Охотникова, его положение в обществе (он не Орлов и не Пален) делают, на мой взгляд, слух о его намерении произвести дворцовый переворот абсолютно недостоверным. Другое дело, что для рождения слуха нужен какой-то, не обязательно событийный, а может быть, и чисто психологический повод. Таким поводом вполне могла быть убежденность определенного круга людей в том, что Елизавета Алексеевна способна была править государством. Уж никак не хуже, чем ее супруг, «властитель слабый и лукавый».
Первое достоверно известное предложение передать власть в стране императрице Елизавете имело место незадолго до Отечественной войны. Тогда наблюдательный взгляд пользующегося безоговорочным доверием Александра известного ученого-физика, ректора Дерптского университета Георга Паррота, разглядел в Елизавете не просто супругу императора, но женщину, способную стать правящей императрицей.
В 1810 году Парр от направил Александру «секретную записку, очень секретную». Это было время крайне напряженных отношений с Францией. Война становилась неизбежной. Она могла угрожать целостности России, крайне усложнить положение правительства. Паррот, искренний и восторженный почитатель Александра, не сомневался, что с началом боевых действий император немедленно отбудет на передовую, и предлагал на время отсутствия его в столице провозгласить Елизавету Алексеевну регентшей: «У нее высокий дух, верное видение вещей… Она может быстро и правильно ориентироваться. Она женщина безгранично уважаемая и пользующаяся большим авторитетом… Все это сделало бы успешным ее руководство гражданскими делами». Возможно, в дни войны императрица и согласилась бы временно возглавить страну, если бы такое предложение последовало от супруга. Но он тогда относился к ней крайне холодно и недоверчиво…
Второй раз (но уже не временно) ее хотели возвести на престол члены «Общества друзей Елизаветы». Его организовали гвардейские офицеры, вернувшиеся из европейского похода, одушевленные мечтой, что государь вот-вот дарует русскому народу-победителю давно желанную свободу.
Но со свободой государь не спешил. Более того, в своем «Победном манифесте» Александр провозгласил: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду от Бога». А от государя? А от Отечества? Царь «щедро» простил крестьянам недоимки, которые накопились, пока они «отлынивали» от работы, проливая кровь за Родину. У молодых офицеров (в большинстве – будущих декабристов) поведение еще недавно обожаемого монарха вызывало недоумение, отчаяние, возмущение.
Декабрист Иван Якушкин вспоминал, как в 1814 году, когда гвардия вернулась в Петербург из европейского похода, он наблюдал торжественный въезд Александра в столицу:
Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем кош, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через дорогу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя. Это было мое первое разочарование на его счет.
Можно понять разочарование молодого офицера, прошедшего под водительством Александра с боями пол-Европы. Ему не могло быть не стыдно за «вождя побед». А каково было Елизавете Алексеевне? Ведь эту позорную выходку Александр позволил себе на ее глазах…
Возникновение тайных обществ: «Зеленой лампы», «соревнователей», истинных и верных сынов Отечества (Союза спасения), Ланкастерского, масонской ложи «Избранный Михаил» – нормальная реакция боевых офицеров на поведение своего вчерашнего кумира. «Общество Елизаветы» – одно из многих. Но у него конкретный идеал – императрица. Не случайно Петр Вяземский, близкий к членам общества, писал: «Она заживо сделалась поэтическим и таинственным преданием».
Они знали ее, восхищались ею, верили, она – не Александр – не изменила и не изменит юношеским мечтам о свободе. Они собирались у нее, говорили о высоком, прекрасном и справедливом, разрабатывали принципы будущей российской конституции. Она была чрезвычайно популярна в гвардии. «Видеть ее было счастьем, служить ей – высшим блаженством», – говорили гвардейские офицеры. В конце концов, уверившись, что Александр не намерен давать народу свободу, они решили произвести переворот в пользу Елизаветы.
Русская гвардия не раз доказывала: она это умеет. Еще живы были в памяти дворцовые перевороты, приведшие на трон Елизавету Петровну и Екатерину Алексеевну, да и самого Александра Павловича.
Сообщить Елизавете о своем решении члены общества поручили Федору Николаевичу Глинке.
Отступление о Федоре Глинке, великодушном гражданине
Не слышно шуму городского,
В заневских башнях тишина!
И на плече у часового
Горит полночная луна!…
Сосватал я себе неволю,
Мой жребий – слезы и тоска!
Но я молчу – такую долю
Взяла сама моя рука…
Песню эту поют и сегодня. А вот кто автор? Где и по какому случаю написана? На эти вопросы едва ли многие знают ответы. А 200 лет назад имя Федора Николаевича Глинки знала вся просвещенная Россия. Его «Письмами русского офицера» зачитывались. Сейчас они кажутся слишком пафосными и сентиментальными. Тогда же сотни юных сердец зажгли они любовью к Отечеству.
«Письма» – эмоциональная летопись военных походов русской армии 1805-1806 годов, дополненная позднее описанием событий Отечественной войны; живое свидетельство боевого офицера, участника всех главных сражений с Наполеоном, бесстрашного воина и безупречного патриота. Боевые заслуги Федора Глинки были отмечены несколькими орденами и личным золотым оружием. Но главное, отважного офицера заметил и сделал своим адъютантом любимец русской армии генерал Михаил Андреевич Милорадович. При Бородине Кутузов доверил Милорадовичу командовать правым крылом русской армии. Глинка вспоминал: «Он разъезжал на поле смерти как в своем домашнем парке: заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойней раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами: „Стой, ребята, не шевелись! Дерись, где стоишь! В этом сражении трусу нет места!“ Твердая уверенность вождя в победе мгновенно сообщалась войску». К этому не лишним будет добавить, что адъютант всегда, и во время великого сражения тоже, был лишь чуть позади своего генерала – всего на полкорпуса коня. Смелость для этого нужна была незаурядная.
После победы император назначает Милорадовича на один из самых высоких постов в государстве – пост столичного военного генерал-губернатора. О том, чтобы расстаться с Глинкой, не может быть и речи, и генерал приглашает боевого товарища на должность офицера по особым поручениям. Служба открывала перед Федором Николаевичем невиданные ранее возможности помочь страждущим и обиженным. Он составляет для себя памятку: «Порицать: 1) Аракчеева, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 5) слепую доверенность к правителям канцелярий, 6) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты…» На службе ему удавалось узнавать о многих вопиющих беззакониях. Невинные люди, арестованные по ложному подозрению или оговору, нередко после тюремных мытарств оказывались в Сибири. Допросы чинили чиновники, которые зачастую были пьяны и, по словам Глинки, имели «полное расположение к грабежу». Пресекать злоупотребления Глинке и его друзьям удавалось далеко не всегда, но все же их стараниями «многие взяточники обличены, люди бескорыстные восхвалены, многие невинно утесненные получили защиту; многие выпущены из тюрем…»
О делах Глинки было достаточно широко известно, и современники называли его «истинным другом человечества», «витязем добра и чести», «защитником страждущих». Пушкин сказал о нем: «великодушный гражданин».
Кстати, Глинка предпринял попытку привлечь Пушкина к «Обществу Елизаветы». Почему эта попытка не увенчалась успехом, остается только гадать. Может быть, Пушкин опасался, что, общаясь с пылкими поклонниками императрицы, не сумеет скрыть свои чувства? А вот опубликовать свое стихотворение в журнале Глинки «Соревнователь Просвещения и Благотворения» Пушкин не только не отказался, но единственный раз позволил напечатать его под подлинным названием: «Ответ на вызов написать стихи в честь Ее императорского Величества государыни Елизаветы Алексеевны». Потом это стихотворение публиковалось только под названием «К Н. Я. Плюсковой» (любимой фрейлине Елизаветы. – И. С.) или по первой строке: «На лире скромной, благородной».
