Инна Соболева - Принцессы немецкие – судьбы русские
Вот, оказывается, что на самом деле значат слова:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Я-то продолжала считать эти строки констатацией факта даже после того, как, читая и перечитывая многие Пушкинские стихи, убедилась: то, что сказал мне Гейченко, – правда, Пушкин – действительно выразитель мыслей и чувств русского народа. Потом поняла: да, это так, но он выражает чувства народа не вообще, а по отношению к Елизавете. И я самоуверенно решила: он преувеличивает. Едва ли народ знал свою тихую императрицу. Оказалось, знал.
Отступление о том, что сказал С. С. Гейченко
В начале книги я уже упоминала о встрече с Семеном Степановичем Гейченко. Но в надежде заинтриговать читателей умолчала о том, что же такое невероятное он мне сказал и чему я, при всем уважении к нему, поначалу не поверила.
Попробую пересказать наш разговор подробно, насколько сохранила его память. Итак, я останавливаю директора Пушкинского заповедника вопросом, который могла бы и не задавать (везде есть указатели): «Как пройти на аллею Керн?» Он иронически прищуривается: «Что, нравится дама?» Меня ирония не настораживает, восторженно лепечу: «Еще бы! „Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…“ Помните?»
Думаю, именно это наглое «Помните?» (ему, знающему наизусть все написанное Пушкиным, уж поэтические-то произведения – наверняка, смеет задавать такой вопрос какая-то глупая восторженная девчонка!) настолько его ошеломило и насмешило, что он решил предложить назойливой барышне тему для размышлений.
«А при чем тут Керн?» – спросил лукаво. И уже не обращая внимания на мое: «Ну как же?! Это же о ней! Это же всем известно!», – сказал: «Гений чистой красоты – это не Анна Петровна Керн. Это Елизавета Алексеевна». «Ксаверьевна?» – продемонстрировала я абсолютное невежество, имея в виду Воронцову, единственную Елизавету, которая, как мне казалось, вызывала интерес Пушкина.
«Все-то вы меня пытаетесь уличить в незнании фактов пушкинской биографии, – засмеялся он, – именно Алексеевна, императрица». Моих знаний истории хватило, чтобы догадаться: речь – о жене Александра I. Но сдаваться я не желала: «Так он же ее не знал. Он попал ко двору уже при Николае I».
Ну, милая барышня, правильно говорят, что полузнание хуже полного незнания. А это, по-вашему, о ком?
В начале жизни школу помню я:
Там нас, детей беспечных было много;
Неровная и резвая семья;
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Я подхватила:
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Он улыбнулся (в первый раз вполне одобрительно): «Выходит, знаете? Зачем же спорили?» «Но этого не может быть: смиренная, одетая убого… Какая же это царица!» «А вот тут разбирайтесь сами. Ликбез я устраивать не буду». И продолжил:
Ее чела я помню покрывало
И очи, светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Дичась ее советов и укоров,
А про себя превратно толковал
Приятный смысл правдивых разговоров…
После отповеди о ликбезе я не решилась задавать много вопросов, только об одном не могла не спросить: «Но как же все-таки с Анной Петровной Керн? Неужели все заблуждаются?» — «Все? Тут уместнее сказать „большинство“. А вы что же думаете, большинство всегда право? Помните, у Пушкина: „Мой совет: играйте!“ Так вот, мой вам совет: читайте!»
Самолюбие мое было уязвлено, и я принялась читать и перечитывать прочитанное раньше, но теперь – с открытыми глазами. Начала с «Воспоминаний» Керн:
Я должна была уехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы «Онегина» в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье» и проч., и проч.
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него про мелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который поместил их в «Северных цветах».
Прочитала и была потрясена собственной близорукостью. Она же сама признает, что он не хотел отдавать ей это стихотворение – «насилу выпросила». Почему все-таки отдал? Да просто не мог оскорбить женщину, с которой только вчера был близок, признанием, что сердце его занято не ею. К тому же, не дай Бог, поймет, к кому обращены стихи. Он не мог позволить, чтобы на его великую любовь пала хоть тень подозрения. Кроме того, совершенно ясно, почему именно тогда «и вот опять явилась ты». Он только что вернулся из южной ссылки. Михайловское не так уж далеко от Петербурга. Может быть, до него дошли какие-то разговоры о ней. Может быть (не смею не то что утверждать, но даже предполагаю с осторожностью), он получил какую-то весточку от нее самой. Кто знает…
Они были знакомы очень давно. Он увидел ее в день открытия лицея. И потом она бывала там часто («над школою надзор хранила строго»). Лицеисты ее боготворили. У Пушкина это чувство – тайная любовь к недоступной («Где я любил, где мне любить нельзя») – осталось навсегда.
Как она относилась к Пушкину-поэту, – известно: с восхищением читала все его стихи. А как – к человеку, к мужчине? Этого нам не дано узнать: самое интересное, самое сокровенное бумаге доверяют крайне редко. Но даже если она упоминала о нем в дневнике, дневник этот давно сожгли те, кто боялись: ее свидетельства, ее характеристики способны рассказать о царском семействе такое, чего не должны знать ни современники, ни потомки. Больше всего пугало, что уж кому-кому, а ей-то поверят: слишком много знала, слишком была умна, честна, бескомпромиссна.
Близкие друзья знали об отношении Пушкина к императрице. Не случайно Дельвиг опубликовал «Я помню чудное мгновенье» только после ее смерти. Знал, как трепетно охранял Пушкин тайну своего сердца. Женщину, которую боготворил, он скрывал под разными именами: Лейла, Эльвина, Елена. Но стихи, обращенные к ней, легко отличить от всех других. В них не влюбленность. В них великая любовь и тоска о невозможном. Помните? «Богинь не целуют, им поклоняются». В отличие от императора Александра Павловича, великий поэт России это понимал. И поклонялся.
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учился славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Об истории публикации этого стихотворения я еще расскажу. Здесь он единственный раз не скрывает ее имени, поэтому, изучив внимательно лексику этого стихотворения, проще определить, какие еще строки посвящены ей. Здесь: «небесного земной свидетель». В других стихах: «твои небесные черты», «красу невинности небесной», и еще, и еще. Конечно, дело не только в лексике, дело в особом, возвышенном строе. Те, кого Бог одарил абсолютным чувством языка (свойством, сходным с абсолютным музыкальным слухом), легко отличат стихи, обращенные к ней.
«Читайте!» – беру я на себя смелость повторить совет Гейченко. Читайте Пушкина – вас ждут удивительные открытия. Я же не стану больше заниматься не своим делом. Пушкинисты, надеюсь, уделят наконец внимание не только «донжуанскому списку» поэта, но и его Беатриче, его возвышенной любви-благоговению. Позволю себе поделиться только еще одним соображением, которое возникло, когда пыталась понять, вернее почувствовать, что значила для Пушкина Елизавета Алексеевна.
Принято считать, что поэт потому не любил бывать при дворе (уже во время царствования Николая Павловича), что его унижал камер-юнкерский мундир, раздражало подчеркнутое внимание монарха к Наталье Николаевне. Спорить с этим бесполезно: лежит на поверхности. А что, если были причины более глубокие? Он ведь знал, как жилось в царской семье Елизавете Алексеевне. Он хорошо и давно знал людей, «чья злоба убила друга моего» (не прямо, конечно, но постепенно, отравляя жизнь день за днем).
