Айзек Азимов - Путеводитель по Шекспиру. Английские пьесы
Офелия занимает свое место. Королеву отсылают, а король и Полоний прячутся. Входит задумчивый Гамлет и читает монолог, самый знаменитый из всех монологов, написанных Шекспиром. Он начинается следующими строками:
Быть или не быть — таков вопрос;
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?
Акт III, сцена 1, строки 55–60На первый взгляд это размышление о самоубийстве. Гамлету кажется, что каждый покончил бы с собой и покинул бы этот несчастный мир, если бы был уверен, что по ту сторону его не ждет неизвестный и еще более невыносимый ужас.
Неужели Гамлет всерьез думает расстаться с жизнью и его не спасает от этих размышлений даже перспектива вечно гореть в адском пламени?
В это трудно поверить, потому что Гамлет всю пьесу только и делает, что пытается избежать смерти. Самоубийство — грех, но если он позволит Клавдию казнить себя, то расстанется с жизнью, не совершив греха. Однако он пытается всеми силами избежать смерти, не гнушаясь играть для этого даже постыдную роль сумасшедшего.
Нетрудно доказать, что Гамлета волнует вовсе не абстрактная идея самоубийства. В пьесе у него только два выхода. Можно действовать прямо, убить короля и смириться с тем, что после этого его самого ждет неотвратимая смерть. Именно это и означает фраза «…ополчась на море смут, сразить их противоборством».
Но можно поступить и по-другому: скрывать свои намерения, симулировать безумие и вынашивать планы, ничего не предпринимая против тех, кто обманул его. В таком случае он будет вынужден «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы».
Гамлет не знает, какой из этих путей более благороден и более приемлем для него самого. Поскольку прямое действие является замаскированным самоубийством, принц волей-неволей задумывается над абстрактной идеей суицида.
В конце монолога Гамлету становится стыдно. Героизм требует прямого действия даже в том случае, если это действие приведет к смерти самого героя. Но принцу нужна корона, а потому он пройдет тот тернистый путь, который ведет к ней, хотя соблазн стать героем велик. Гамлет заключает:
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия.
Акт III, сцена 1, строки 83–88 «Горд, мстителен, честолюбив…»Наконец Гамлет замечает Офелию; похоже, девушка читает молитвенник. Но Гамлет не попадется на крючок. Он знает, что где-то поблизости прячутся и подслушивают Клавдий и Полоний. Либо принц сам подслушал их разговор, когда Полоний впервые предложил устроить Гамлету ловушку, либо догадался о присутствии посторонних, выдавших себя неосторожным движением.
Гамлет понимает, что парировать этот выпад можно только одним способом: ловко притворившись сумасшедшим. Это будет жестоко по отношению к Офелии, но другого выхода нет. Принц искренне жалеет девушку. Он знает, что Офелия всего лишь беспомощное орудие в руках отца, а потому сначала обращается к ней мягко:
В твоих молитвах, нимфа,
Все, чем я грешен, помяни.
Акт III, сцена 1, строки 89–90Хочется верить, что в список своих грехов, которые нужно отмаливать, Гамлет включает и тот, который ему только предстоит совершить: беспощадную жестокость по отношению к юной и невинной девушке.
Конечно, необходимость быть жестоким с Офелией злит принца больше, чем присутствие двух интриганов, которое заставляет его делать это. Гамлет горько издевается над ними — так же, как недавно он издевался над Полонием. Поэтому в разгар резкой и грубой речи, обращенной к Офелии (чего хорошо воспитанный Гамлет никогда не позволил бы себе, будь он в своем уме; во всяком случае, он надеется, что так подумают король и Полоний), принц скороговоркой произносит:
Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив…
Акт III, сцена 1, строки 122–125Конечно, так оно и есть. Он горд, как принц, который никогда не смирится с утратой короны, и честолюбив тоже как принц. А его мстительность — стержень всей пьесы. Но этого мало. Когда Гамлет говорит, что было бы лучше, если бы мать вовсе не рожала его на свет, он ничуть не кривит душой. Да, было бы лучше, но для кого? Для матери. Если его планы осуществятся, королева останется жива, но больше не будет королевой; ее заставят уйти в монастырь.
Сарказм Гамлета все возрастает: он советует Офелии уйти в монастырь. Но о ком здесь идет речь — об Офелии или о его матери, королеве Гертруде? (Мы уже указывали, что сразу после восшествия на престол Эдуард Исповедник отправил в монастырь свою мать Эмму.)
Гамлет пулей вылетает из комнаты, и наивная Офелия, уверенная, что принц сошел с ума, оплакивает его, произнося прекрасно написанную скорбную речь.
«В Англию…»Однако Гамлет то ли переоценил себя, то ли недооценил Клавдия. Должно быть, принц испытывал злобное удовлетворение, прямо говоря королю, как именно он собирается поступить, — в расчете на то, что Клавдий не обратит внимания на слова умалишенного. Видимо, Гамлет ощущал стыд оттого, что предпочел «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы», а не совершить то, что носит «имя действия». Что ж, по крайней мере, он пригрозил злодею.
Но когда король выходит из укрытия, выясняется, что одурачить его не удалось. Клавдий никогда не верил, что Гамлет действительно безумен, и явно принял слова принца о том, что тот «очень горд, мстителен, честолюбив», за чистую монету. Король говорит:
…и речь его, хоть в ней и мало строя,
Была не бредом. У него в душе
Уныние высиживает что-то;
И я боюсь, что вылупиться может
Опасность…
Акт III, сцена 1, строки 166–170Клавдий обязан что-то предпринять; он принимает решение — решение, которое в данный момент раскрывает лишь частично:
Он в Англию отправится немедля
Сбирать недополученную дань…
Акт III, сцена 1, строки 172–173Эта связь Дании и Англии снова отправляет Гамлета во времена Кнуда.
Англия платила дань датчанам, совершавшим на нее набеги начиная с 991 г. — задолго до того, как ее завоевал Свен Вилобородый. Эта дань называлась Danegeld (датские деньги, или датский налог); подсчитано, что в общей сложности она составила около 160 тысяч тонн серебра. Естественно, после того как Свен Вилобородый завоевал Англию, дань не платили, потому что датчане и без того владели всей территорией страны. Датское иго продолжалось до 1042 г., пока не умер второй сын Кнуда, которого звали Хардкнуд (Хардеканут). Затем пути англичан и датчан разошлись навсегда: у Дании просто больше не было сил на то, чтобы снова шантажировать всю Англию. Если события «Гамлета» действительно происходят в 1050 г., то упоминание о «недополученной дани» абсолютно точно. Дани датчанам больше никто не платил и не собирался это делать.
«Ирода переиродить…»Но глупый Полоний все еще цепляется за догадку Офелии, что Гамлет безумен на самом деле. Он предлагает, чтобы королева Гертруда взялась за Гамлета и выяснила правду (естественно, при этом разговоре будет тайно присутствовать Полоний, большой специалист по части подслушивания). Король вяло соглашается, но не питает на этот счет никаких иллюзий: он уже знает, что нужно сделать.
Тем временем Гамлет, не подозревающий, что он выдал себя, наставляет актеров, как тем следует играть, чтобы пьеса задела короля за живое. Для этого нужно держаться как можно естественнее. Ходульность и напыщенность испортят все дело, поэтому принц советует не переигрывать. Он с жаром говорит:
…я бы отхлестал такого молодца, который старается перещеголять Термаганта; они готовы Ирода переиродить; прошу вас, избегайте этого.
Акт III, сцена 2, строки 13–15Здесь Гамлет говорит о мистериях, которые были переделками библейских легенд, как правило о жизни Иисуса. Такие пьесы часто ставились в Средние века и были рассчитаны главным образом на публику, не умевшую читать. Чтобы привлечь простонародье и удержать его внимание, требовалось включать в мистерии детективные и комические эпизоды, в которых участвовали как мелодраматические злодеи, так и герои площадных фарсов.
Естественно, самым главным злодеем был царь Ирод, который, согласно библейской легенде, пытался убить младенца Иисуса. Его всегда изображали чудовищным тираном, для чего строили страшные рожи и вопили во всю глотку.
Еще одним привычным злодеем был мусульманин, поскольку Коран являлся вечным (и обычно победоносным) врагом средневекового христианства. Жители Западной Европы практически ничего не знали о мусульманской теологии и представляли себе, что мусульмане поклоняются какому-то идолу. Они придумали идолоподобного бога по имени Тервагант (которого быстро превратили в Термаганта), завывавшего еще громче, чем Ирод.
