Лансель Серж - Ганнибал
Не менее символично и применение Титом Ливием такого театрального приема, как настойчивое подчеркивание совершенного сходства сына с отцом. Здесь на физическом уровне выражена та же преемственность, которая на уровне духа легла в основу пресловутой «клятвы» в ненависти к Риму. Впрочем, вполне возможно, что сходство действительно существовало, тем более что мы понятия не имеем, как выглядел Гамилькар, ни одного из портретов которого до нас не дошло. И, раз уж мы заговорили о таких вещах, как внешний облик, коснемся заодно и проблемы изображений молодого Ганнибала. В самом начале этой книги мы уже выразили сожаление в связи с тем, что, располагая богатейшей коллекцией вымышленной иконографии, мы не имеем под руками ни одного портрета реального Ганнибала. Да поверит нам читатель: это признание дается автору нелегко.
В музеях мира и их запасниках скопилась тьма-тьмущая анонимных мраморных и бронзовых скульптур, и специалисты проявляют чудеса изобретательности, стараясь установить, кто есть кто. Порой случается, что удачная атрибуция заставляет пересмотреть результаты нескольких предыдущих. Именно это произошло с изумительной красоты бюстом, найденным около полувека назад в марокканском городе Волюбилисе и ныне хранящемся в Рабатском музее. Портрет последовательно считали изображением Гиерона II Сиракузского, Клеомена III и Аттала, пока ученые не сравнили бюст с двумя мраморными изваяниями, одним из Копенгагенского, другим из Мадридского музеев, и не пришли к выводу, что все они изображают одного и того же человека, а именно мелкого мавританского царька Юбу II, эллинофила и эрудита, которому покровительствовал Август, устроивший его брак с еще одной «марионеточной» принцессой — дочерью Антония и Клеопатры. Действительно, одна из резиденций Юбы как раз находилась в Волюбилисе. Однако при дальнейшем сравнении этих скульптур с другими точно атрибутированными изображениями мавританского царя — мраморными бюстами из алжирского Шершеля, античной Кесарии, где располагалась еще одна резиденция Юбы, и мраморным же бюстом из музея Лувра — специалистов охватили сильнейшие сомнения. Из этих-то сомнений и родилась еще одна гипотеза, поддержанная рядом блестящих ученых, что бюст из Волюбилиса, как и очень с ним схожие бюсты из Копенгагена и Мадрида, на самом деле являются скульптурными изображениями молодого Ганнибала (G. Picard, 1965, pp. 31–34; 1967, pp. 104–108). Весьма заманчивая идея! И как хочется с ней согласиться, признав в прекрасном юноше чисто александрийского типа молодого командира пунийцев! Увы, у этой гипотезы есть и свои слабые места. Во-первых, идентификация производилась на основе предположения, выдвинутого британским нумизматом Э. С. Г. Робинсоном, «узнавшим» Ганнибала на аверсе хорошо сохранившегося серебряного сикла баркидской чеканки. К сожалению, сегодня специалисты склоняются к мнению, что на монетах этого типа, как мы уже имели случай сообщить читателю в связи с проблемой портретистики Гасдрубала, изображались не люди, а божества. Ну а во-вторых, признаемся честно: украшенный диадемой профиль, выбитый на монете, если и напоминает красивого юношу из Волюбилиса, то jxtym отдаленно. Будем утешаться тем, что в этой неопределенности есть и своя хорошая сторона: она открывает простор нашему воображению.
Испанская кампания Ганнибала
Мы не знаем, о чем думал Ганнибал в тот день, когда армия провозгласила его своим главнокомандующим, тем более не знаем, роились ли в его голове планы войны с Римом на италийской земле. Тит Ливий уверен, что роились (XXI, 5), и если он не напал на Сагунт немедленно, то лишь потому, что не хотел нести ответственность за развязывание войны, а предпочитал повернуть дело таким образом, чтобы со стороны казалось: в эту войну его втянули непрекращавшиеся стычки с кельтиберами (XXI, 5, 3). В сущности, это означало бы одно из первых применений на практике «теории домино». Полибий, настроенный более позитивно (III, 14, 10), считает, что молодой военачальник не стал затевать конфликта с Сагунтом, способным обратиться за помощью к Риму, не из тактических, а из стратегических соображений, надеясь прежде укрепить и расширить свою власть над остальной частью Испании. Именно это, уверяет греческий историк, завещал ему отец — Гамилькар. Что ж, если Ганнибал действительно уже тогда понимал, что широкомасштабной конфронтации с Римом не избежать, особенно после того, как римские легионы устранили галльскую угрозу в долине По, ему, конечно, пришлось задуматься над созданием надежного тыла в Испании. Позже мы убедимся, что трагический для Карфагена исход войны решился вовсе не на италийской земле, после битвы при Метавре, а в Испании, когда в 210 году Сципион сумел захватить Новый Карфаген.
На протяжении почти двух лет (221–220) Ганнибал в основном занимался тем, что расширял карфагенские владения в северо-западной части полуострова. Первую свою военную операцию он провел против племени, которое оба наших историка называют олькадами, взял приступом их столицу — Альталию у Полибия, Карталу у Тита Ливия и в результате покорил целую область, которую мы можем определить только предположительно. Очевидно, речь идет о территории нынешней Ламанчи, точнее, ее части, заключенной между верхним течением Гвадалквивира и средним течением Хукара. Захватив богатую добычу, он отвел свое войско на зимние квартиры в Новый Карфаген. Весной следующего 220 года он продвинулся еще дальше, покорил племя ваккеев, овладел городом Германдикой, который обычно отождествляют с кастильской Саламанкой. Оставив далеко позади свои тылы, он оказался в краю, населенном воинственными кельтиберами. Когда он с войском двигался назад, пересекая территорию карпетан (скорее всего, высокогорья Новой Кастилии в районе Толедо), на него напали остатки разбитой им армии ваккеев, к которым присоединились и местные жители, и перебравшиеся сюда не смирившиеся с завоевателями олькады. Карфагеняне оказались в крайне невыгодном положении, и их командиру хватило мудрости уйти от столкновения, перебравшись вброд на левый берег Тага (ныне Тахо). Там Ганнибал и стал лагерем, позаботившись, чтобы между ним и речным берегом оставалось достаточно пространства. Как он и рассчитал, преследователи стали форсировать реку, но едва они достигли суши, как на них напали конные карфагенские отряды, отбрасывая их назад, в воду. Тех, кому все-таки удалось выбраться на берег невредимыми, потоптали четыре десятка слонов, выпущенных в нужный момент. Довершая разгром противника, Ганнибал вторично переправился через реку, отогнав далеко от ее берегов оставшихся в живых врагов. После этой битвы, ознаменовавшей покорение Новой Кастилии, к югу от Эбро уже не оставалось народов, способных оказать сопротивление карфагенянам, заявляют в один голос и Полибий (III, 14, 9), и Тит Ливий (XXI, 5, 17). Это утверждение грешит некоторой географической неточностью, поскольку вне пределов карфагенского влияния оставалась еще область Арагона, не говоря уже о приграничных северо-западных районах полуострова.
Сагунт
Но по-прежнему вне досягаемости карфагенян был город, находившийся на северо-западе от реки, которую мы называем Эбро, — проримский анклав Сагунт, настоящая заноза в теле пунийской Испании. Такой же занозой стала для современных историков и сама проблема Сагунта. Возможно, читатель удивится, если мы скажем, что за последние полвека на свет появились десятки книг и статей самых авторитетных ученых, посвященные причинам Второй Пунической войны и особенно той роли, которую здесь сыграла осада Сагунта (К. Christ, 1974, pp. 77-191). «Виновниками» такого обилия мнений следует считать Полибия, изложившего ход событий в слишком сжатом виде, и недобросовестность (включая ошибки в хронологии) римской анналистической традиции, дошедшей до нас в первую очередь благодаря Титу Ливию. Анналистов более всего заботила необходимость представить дипломатическую деятельность римского сената в самом выгодном свете.
Для начала попробуем разобраться с Полибием. Ошибка, допущенная греческим историком (если только речь идет действительно об ошибке), заключается в смешении двух разных моментов. Говоря о нападении на Сагунт, он утверждает, что карфагеняне «одновременно нарушили и договор, заключенный с Лутацием, согласно которому каждая из сторон обязалась воздерживаться от причинения ущерба союзникам другой стороны, и соглашение, подписанное Гасдрубалом, по которому они обязались не пересекать Ибера с оружием в руках» (III, 30, 3). При беглом чтении этого отрывка, который, очевидно, и писался второпях, складывается впечатление, что Полибий допускает топографическую ошибку, поразительную для человека, отлично знавшего страну и вдобавок страстно увлеченного географией, помещая Сагунт севернее Эбро. Справедливости ради, отметим, что и последующие источники, в частности Аппиан («Исп.», 7, 1) тоже ошибались, указывая местонахождение Сагунта между Эбро и Пиренеями. В 50-х годах нынешнего века один из исследователей попытался разрешить это противоречие, предположив, что упомянутый в договоре 226 года Ибер — это вовсе не Эбро, а Хукар, действительно впадающий в Средиземное море несколько южнее Сагунта (J. Carcopino, 1961, pp. 19–67). На самом же деле нужно только внимательно перечитать, что пишет Полибий в другом месте (III, 6, 1–2), и недоразумение разрешится само собой. Приводя мнения современников о непосредственных причинах войны, он уточняет, что «первой причиной они считали осаду карфагенянами Сагунта, а второй — переход этими же самыми карфагенянами реки, именуемой местными племенами Ибером». Сам он резко разделял по значимости «причины» (aitiai) и «фактическое начало» (archai) событий, и предложенную современниками точку зрения относил не к первой, а ко второй, потому что для него истинной причиной войны оставалась необоримая ненависть Баркидов к римлянам: тем не менее ясно, что греческий историк четко разделял два этапа в развязывании войны — первым «casus belli» [44] послужило взятие Сагунта, связанного с Римом союзническими отношениями и, следовательно, пользующегося защитой от нападения карфагенян, что было оговорено в соответствующей статье успевшего устареть договора Лутация от 241 года; к этому Ганнибал вскоре добавил и второй повод, уже менее необходимый, — переход Ибера (Эбро).
