Мэрилин Ялом - История груди
Идентификация женщины как земли имеет очень долгую историю. Писатели эпохи Возрождения вынесли из классической античности понятие равенства женщины и Природы. Женщину часто изображают в Аркадии или в саду или изображают женщину как сад. В поэзии елизаветинской эпохи слова «земля» и «сад» соотносятся с женским телом, «холмы» и «горы» — это груди, а «долина» — складка между грудями.
Майкл Дрейтон, например, изобразил грудь своей возлюбленной как пасторальный ландшафт с лугами и реками. «Твои полные и юные груди, которые в своей луговой гордости / Покрыты сетью вен — рек, спускающихся к устью». И наоборот, Природу принято было пропитывать материнским молоком, как в этих памятных строках сэра Уолтера Рейли: «Природа, омывшая руки свои в молоке, / Забыла их высушить». Но британцам не удавалось полностью перенять средиземноморский взгляд на женщину как на благодатную Природу. Слишком давней, слишком укоренившейся была в северной ветви христианства традиция враждебного отношения к чувственному наслаждению. Подобная враждебность иногда проявлялась в поношении или уродовании женского тела. Как женоненавистничество — эта изнанка французского искусства — поэзия Елизаветинской эпохи становилась средством, с помощью которого мужчины могли выразить свое отрицательное отношение к женской плоти. Лучшим примером этого является Шекспир. В его пьесах женщины часто получают удар в грудь и буквально, и фигурально. От трагического недоразумения в «Ромео и Джульетте» («Кинжал ошибся местом…/ Он торчит у дочери в груди») укуса змеи в грудь в сцене самоубийства Клеопатры в «Антонии и Клеопатре» («укус кровавый на груди ее») список ран, нанесенных груди, длинен и изобретателен. Насилие, самоубийство и убийство затрагивают именно то место, куда направлено мужское желание, как будто увечье груди положит конец его психическому диссонансу. Иногда ранение в грудь всего лишь метафора, но от этого оно не становится безопасным. Вспомните ужасные слова о матери Гамлета: «…Оставь ее небесам / И пусть шипы, что в груди ее, колют и жалят ее».
Самое сильное негативное изображение груди мы видим в «Макбете», и связано оно с «противоестественной» мужеподобностью леди Макбет. Кто сможет забыть ее гневную речь, в которой она побуждает Макбета к убийству короля?
…Я кормила грудью
И знаю: сладко обнимать младенца,
Когда к тебе он тянется с улыбкой.
Но я бы из его беззубых десен
Сосец мой вырвав, голову ему
Сама разбила, поклянись я так,
Как ты[123].
Она боится, что ее муж «от природы молочной незлобивостью вспоен», чтобы совершить то, что должно и получить корону. Леди Макбет рассуждает о том, что убийству требуется другая пища: «Припав к моим сосцам, не молоко, /А желчь из них высасывайте жадно». Согласно давно укоренившейся уверенности в том, что с молоком матери передаются черты ее характера, леди Макбет верит, что вместе с желчью она может передать мужу свою преступную страсть.
Этот пример демонстрирует примитивный страх перед разрушающей силой кормящей груди. Яд и желчь становятся символическими заменителями молока. Под эротическим образом и образом матери проступает женщина-воительница — амазонка или леди Макбет, — поражающая ужасом сердца мужчин.
К сожалению, не сохранились стихотворения этого периода, написанные женщинами, которые показали бы другой взгляд на женское тело. Но тем не менее два стихотворения, автором которых считают саму Елизавету I, до нас дошли, и они посвящены груди, но не как источнику сексуального возбуждения. Как и в поэзии двух француженок, процитированных ранее, грудь приравнивается к сердцу, и речь идет о ее эмоциональном восприятии, а не о внешнем и сексуальном аспекте. В приведенном ниже стихотворении грудь — сердце — выглядит нежной и уязвимой, она легкая мишень для стрел Купидона или упреков. И вот они, упреки, так как Елизавета I не согласилась на любовный союз и всю жизнь жалела об этом, во всяком случае, в поэзии.
Когда была я молода, красива и любима,
Хотели многие меня любовницей своею сделать.
Но всех я отсылала прочь и отвечала гордо:
«Прочь подите, прочь, поищите где-нибудь еще,
А ко мне не приставайте!»
………………………
И гордый Купидон, Венеры сын, не выдержав,
Сказал: «Красавица, раз ты так жеманишься,
Я тебе перышки выщиплю, чтобы ты больше не говорила:
„Прочь подите, прочь, поищите где-нибудь еще,
А ко мне не приставайте!“»
Когда слова он эти произнес,
Такие перемены случились в груди моей,
Что ни днем, ни ночью мне больше не было покоя.
И как же я раскаялась тогда, что раньше отвечала:
«Прочь подите, прочь, поищите где-нибудь еще,
А ко мне не приставайте!»
Это женское сожаление об утраченной возможности любить следует, разумеется, рассматривать в контексте мужской поэтической речи. Более века мужчины говорили женщинам, что надо срывать розы, пока есть такая возможность. И Елизавета, у которой преимущества молодости остались позади, как будто подтверждает их правоту. С другой стороны, это стихотворение может быть всего лишь реверансом в адрес доминирующей точки зрения. Елизавета оставалась королевой и после семидесяти лет, и ничто — ни личная привязанность, ни боль в сердце — никогда не мешало той роли, которую она для себя избрала: роль одновременно короля и королевы без вмешательства принца-консорта, который мог бы подорвать ее авторитет.
Другое стихотворение, автором которого тоже считают Елизавету I, называется «На отъезд господина». Оно выражает печаль королевы после визита одного из ее поклонников. Нам остается только гадать, действительно ли она сожалела о его отсутствии, но вот эти строки звучат искренне: «Не нашла я способа выбросить его из моей груди». Как и для Луизы Лабе, для Елизаветы грудь — это место для боли и сожалений. Этот крик настолько далек от спелых яблок и круглых башен, шаров из слоновой кости и жемчужин Востока, которыми увлекались поэты-мужчины, что можно решить, будто они писали стихи для себя. Неужели их строки действительно предназначались для того, чтобы их читали женщины?
Ясно одно! Впервые в истории в большинстве стран Европы появилась читающая публика за пределами весьма немногочисленного высшего общества. С изобретением печатного станка в Германии в XV веке, за которым последовало появление английского издательства Кэкстона, английские мужчины и женщины получили более широкий доступ к опубликованному слову. Между 1500 и 1600 годами читателей стало намного больше. И связано это было не только с развитием печатного дела, но и с Реформацией, которая поощряла чтение Библии.
В Англии книги были не только в домах немногих знатных и богатых людей, но и в домах поднимающегося среднего класса. Хотя среди умеющих читать мужчин было больше, чем женщин, в последней четверти XVI века количество женщин-читательниц настолько увеличилось, что многие авторы открыто обращались к ним[124]. Среди авторов, писавших для женской аудитории, были Джон Лили, Томас Лодж и Роберт Грин. Их стихотворения мы цитировали выше в связи с их «грудными» излияниями. Женщины читали разную литературу, от рыцарских романов до житий святых, и не могли оставаться равнодушными к эротическим излияниям поэтов. Они знали, что их груди являются объектом желания. Так женщины XX века определяют свою эротическую ценность благодаря обложкам журналов, телевидению, рекламе и анекдотам. Несомненно, некоторые женщины XVI века демонстрировали свои груди в свободно зашнурованных корсажах, к большому негодованию церковников, продолжавших именовать груди «вратами ада». Так как полные груди считались символом плодовитости и потенциальным источником молока, то показывать здоровые груди было в интересах женщин, достигших брачного возраста, особенно в деревнях.
В эпоху королевы Елизаветы I большинство матерей в Англии сами кормили младенцев дома, хотя многие знатные дамы в Англии и Шотландии нанимали кормилиц[125]. Существовала значительная разница во взглядах фундаменталистов-протестантов, которые считали грехом использование кормилиц, и католиков, которые так не считали. Пуританские проповеди и памфлеты были посвящены тому, что женщины, которые не кормят грудью, не выполняют свой долг перед своими детьми и перед Богом. Поэтому женщины из семей ревностных пуритан чаще сами кормили своих детей, чем католички и умеренные протестантки.
Некоторые матери были вынуждены отказаться от грудного вскармливания по причине слабого здоровья. Другие приглашали кормилиц, потому что этого требовал их статус. Один историк, комментируя тот факт, что в конце XVI и начале XVII веков услугами кормилиц стали пользоваться чаще, пришел к следующему выводу: «Дамы эпохи Тюдоров и Стюартов так редко кормили грудью своих детей, что материнское грудное вскармливание рассматривали как признак бедности или необычайной преданности своему ребенку»[126]. Были еще и авторитарные мужья, запрещавшие женам кормить детей грудью, потому что это мешало сексуальной жизни супругов[127]. Так как в центре внимания все чаще оказывалась эротическая грудь, а не материнская, то многим знатным дамам приходилось выбирать, кому отдать грудь: мужу или ребенку. К сожалению, женщины Елизаветинской эпохи практически не оставили свидетельств своего отношения к этому вопросу.
