Сергей Дмитриев - Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара
Развалины бывшего здания российского посольства и консульства в Тавризе, где жил Грибоедов
Главное же, что именно в Тавризе, благодаря вещему сну, поэт сделал свой первый шаг к бессмертию — созданию комедии "Горе от ума". Речь идет о следующем эпизоде, рассказанном Булгариным: "Будучи в Персии, в 1820 году, Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре… Он лег спать в киоске, в саду, и видел сон, представивший ему любезное отечество, со всем, что осталось в нем милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей рассказывает о плане комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берет карандаш, бежит в сад и в ту же ночь начертывает план "Горя от ума" и сочиняет несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все его досуги, и он кончил ее в Тифлисе в 1822 году… Приехав в Москву, Грибоедов… почувствовал недостатки своей комедии и начал ее переделывать".
Письмо Грибоедова, написанное в Тавризе 17 ноября 1820 г. неизвестной женщине, к которой поэт, по-видимому, питал теплые чувства, подтверждает сведения, приводимые Булгариным. В этом письме поэт описал свой сон, в котором он попал на праздничный вечер в незнакомый дом и среди многих гостей увидел свою знакомую: "Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? — Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма… — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишите. — Что же вам угодно? — Сами знаете. — Когда же должно быть готово? — Через год непременно. — Обязываюсь. — Через год, клятву дайте… И я дал её с трепетом". После этого писатель пробудился: "Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чудное небо! Нигде звёзды не светят так ярко, как в этой скучной Персии! Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы… ему вторили со всех мечетей, наконец, ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла моё беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать, и живо помню моё обещание; во сне дано, наяву исполнится".
Какой возвышенный слог, какая поэтика звучат в этих словах "персидского странника", несмотря на скуку именно в Персии делающего свой главный творческий шаг в жизни. Какая уверенность в своей судьбе, невзирая ни па какие препоны обстоятельств и сложностей. Долгое пребывание на Востоке обернулось для писателя не только глубоким погружением в новый мир, но и поэтическим прорывом. Именно в Персии им были написаны первые сцены "Горе от ума", но не только они. Неужели поэт не воспел увиденного на Востоке в своих поэтических творениях? Послушаем свидетельство Кюхельбекера, которому Грибоедов в декабре 1821 г. читал первые явления "Горя от ума" в Тифлисе, с кем он делился своими творческими планами. В письме к матери Кюхельбекер утверждал: "Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинно персидском тоне доставляют мне бесконечное наслаждение". Вспоминая в стихотворении "К Грибоедову"
Певца, воспевшего Иран
И — ах! — сраженного Ираном,
Кюхельбекер, заметил, что это "относится к поэме Грибоедова, схожей по форме своей с "Чайльд-Гарольдом": в ней превосходно изображена Персия. Этой поэмы, нигде не напечатанной, не надо смешивать с другой, о которой упоминает Булгарин (то есть с трагедией "Грузинская ночь")". Речь здесь идет о поэме с очень важным для нашего исследования названием "Странник" или "Путник", из которой до нас дошли только отрывки "Кальянчи" и, возможно, "Восток" и "Освобожденный". Первый из них посвящен реальному случаю освобождения странником из неволи мальчика-кальянщика, грузина по национальности, и отправки его на родину. А в отрывке "Освобожденный" странник упоен красотами Востока и встречает там любовь:
Там, где вьется Алазань,
Веет нега и прохлада,
Где в садах сбирают дань
Пурпурного винограда,
Светло светит луч дневной,
Рано ищут, любят друга…
Ты знаком ли с той страной,
Где земля не знает плуга…
Странник, знаешь ли любовь —
Не подругу снам покойным,
Страшную под небом знойным?
Как пылает ею кровь?
Ей живут и ею дышат,
Страждут и падут в боях
С ней в душе и на устах.
Там самумы с юга пышат,
Раскаляют степь…
Чтоб судьба, разлука, смерть!..
Коварная политика, которой Персия продолжала держаться по отношению к России, происки английской дипломатии вместе с нескончаемыми заботами по разным вопросам, остававшимся нерешенными со времени заключения Гюлистанского трактата, ставили русскую миссию в Тавризе в незавидное положение. В мемуарах современников Грибоедова сохранилось немало рассказов о вероломстве и хитрости персиян, о трудности в силу этого иметь с ними какие-либо отношения. "Надо сделать состав из свойств лисицы, кошки и тигра, чтобы получить настоящий персидский характер… Персияне много думают, вдесятеро больше говорят и почти ничего не делают", — писал о них Ф.Ф. Корф. Такой же отзыв о персиянах оставил и Ермолов, посетивший Персию в 1817 г.: "День выезда из Тавриза был один из приятнейших в моей жизни: я желал его с нетерпением, ибо смертельно наскучило мне беспрерывное притворство, одни и те же уверения в дружбе людей, очевидно, желающих нам зла и которые скрыть не могут своей к нам ненависти; безконечные повторения самых мучительных приветствий… утомили меняло крайности. Вырвался я, наконец, из ненавистного места, которое не иначе соглашусь я увидеть, разве с оружием в руках".
По словам К. А. Полевого, Грибоедов так хорошо "знал персиян во всех отношениях… так живо и ловко описывал некоторые их обычаи, что Н.И. Греч очень кстати сказал при том, указывая на него: "Monsieur est trop percant (persan)" — "Господин слишком проницателен" (слишком персиянин) (фр.)". В Тавризе почти все время Грибоедова было поглощено заботами, к тому же вследствие частого отсутствия там Мазаровича дела миссии постепенно сосредоточивались в его руках. Авторитет поэта-дипломата уже тогда был весьма высок, а престиж Мазаровича, венецианца по происхождению, принявшего русское подданство только в 1836 г., все более падал. Современники неспроста называли Мазаровича то "авантюристом" (В.А. Андреев), то "взяточником" (Я.К. Ваценко), считали, что он "роняет честь своего звания" (Н.Н. Муравьев). Тем не менее в течение двух лет ненависть персидского правительства к русской миссии стала затихать, и Грибоедову удалось даже приобрести расположение к себе Аббас-Мирзы, который упросил своего отца пожаловать ему персидский орден Льва и Солнца 2-й степени.
Нет ничего удивительного, что под конец пребывания в Тавризе Грибоедов сильно устал. "Персияне пугали вас вооружением, — писал он Н. А. Каховскому, — всё не так страшно, как моя судьба жить с ними, и, может статься, многие дни!" И недаром в письме к П.А. Катенину он, говоря о частых землетрясениях, острил: "Хоть то хорошо, коли о здешнем городе сказать: провались он совсем, — так точно иной раз провалится". Далее в том же письме поэт разъяснял: "Не воображай меня, однако, слишком жалким. К моей скуке я умею примешать разнообразие, распределил часы; скучаю попеременно то с Лугатом Персидским… то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творились бы, да читать некому, сотруженики не русские". При этом, по воспоминаниям А.А. Жандра, "в Персии на кровле дома стоял рояль, и Грибоедов фантазировал, собирая толпы народа".
Своё тяжкое состояние "в блуждалище персидских неправд и бессмыслицы" поэт отразил в письме А.И. Рыхлевскому в июне 1820 г.: "Что за жизнь! В первый раз отроду вздумал… отведать светской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: да погибнет день, в который я облекся мундиром иностранной коллегии, и утро, в которое рекли: се титулярный советник".
На обороте черновика письма неизвестному адресату от 20 ноября того же года сохранилась просьба Грибоедова к начальству об увольнении, которая свидетельствует о том, как тягостна была для поэта жизнь в Тавризе, имевшая характер почетной ссылки: "Познания мои заключаются в знании языков: славянского, русского, французского, английского, немецкого. В бытность мою в Персии я занялся персидским и арабским. Для того, кто хочет быть полезен обществу, еще мало иметь несколько выражений для одной и той же мысли… Но именно для того, чтобы приобрести познания, прошу об увольнении меня от службы или об отозвании из грустной страны, в которой вместо того, чтобы чему-нибудь выучиться, еще забываешь то, что знаешь. Я предпочел сказать вам истину вместо того, чтобы выставлять причиной нездоровье или расстройство домашних дел — обыкновенные уловки, которым никто не верит".
Позднее, по словам Полевого, Грибоедов признавался о своем пребывании в Персии: "Я там состарился, не только загорел, почернел, почти лишился волосов на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!" Позднее профессор В.М. Воробиевский констатировал, что Грибоедов сильно страдал "ревматической болью в груди с кровохарканьем". Поэт выехал из Тавриза в конце 1821 г. в самый разгар иранотурецкой войны для точного информирования Ермолова о положении дел в Персии. По пути в Тифлис он сломал себе в двух местах руку, потом ее пришлось для правильного срастания "переломить в другой раз". Длительное лечение послужило для Грибоедова одним из предлогов, чтобы перевестись при поддержке Ермолова на Кавказ. Последний писал министру иностранных дел К.В. Нессельроде: "С сожалением должен я удалить его ог занимаемого им места, но зная отличные способности молодого сего человека и желая воспользоваться приобретенными им в знании персидского языка успехами, я покорнейше честь имею просить определить его при мне секретарем по "иностранной части"". Эту просьбу удовлетворили, и Грибоедов с 19 февраля 1822 г. был назначен секретарем при Ермолове по дипломатической части.
