Оливер Сакс - Музыкофилия: сказки о музыке и мозге.
Бессознательное м.в. всегда связано с интенсивными и многократно повторяемыми мелодиями. Со мной такое часто бывает: я влюбляюсь в какого-нибудь композитора и слушаю его музыку снова и снова, почти без остановок, недели и месяцы напролет, до тех пор, пока какой-нибудь другой исполнитель не вытеснит его из моего сознания. За последние пол года такое случалось со мной трижды: сначала мой мозг заполняла опера Леоша Яначека «Енуфа», после того, как я услышал ее в постановке режиссера Джонатана Миллера; композиции из «Енуфы» продолжали затапливать мое воображение, даже врывались в мои сны, на протяжении двух месяцев; я купил диски с записью оперы и слушал их снова и снова. Потом я переключился на нечто совершенно иное, после того, как мой пациент, Вуди Гейст, спел для меня а-капелло со своей джаз-группой, «Grunyons». Они заинтриговали меня, хотя до этого я никогда особо не интересовался музыкой подобного рода; я слушал альбом его группы снова и снова, и музыка из «Енуфы» вдруг перестала играть в моем внутреннем концертном зале, замещенная песней «Shooby Doin’» группы «Grunyons». И совсем недавно я опять «сменил пластинку» – на Леона Флейшера, и его интерпретации Бетховена, Шопена, Баха, Моцарта и Брамса вытеснили из моей головы группу «Grunyons». Если вы спросите меня, что общего между «Енуфой», «Shooby Doin» и «Хроматической фантазией и фугой» Баха, мне придется признать, что, пожалуй, ничего – ни музыкально, ни эмоционально (кроме, конечно, удовольствия, которое каждая из этих композиций доставляла мне в разное время). Их объединяет только одно – все три эти мелодии бомбардировали мои уши и сознание, и музыкальные «цепочки» моего мозга были перегружены, перенасыщены ими. В таком перегруженном состоянии мозг, кажется, был готов снова и снова играть одну и ту же композицию без перерывов и без всякой внешней стимуляции. От подобных постоянных повторений одной и той же мелодии мы иногда получаем почти столько же удовольствия, сколько и от прослушивания реальной музыки; и потом – такие непроизвольные концерты у нас в голове редко бывают слишком уж навязчивыми, как правило мы можем их контролировать (хотя иногда кажется, что не можем).
В определенной степени, этот вид музыкального воображения, вызванный внешней перегрузкой музыкального фона, является, пожалуй, наименее личным и наименее значительным видом «музыки в голове». Но с другой стороны, мы ступаем на гораздо более интересную и таинственную территорию, когда в нашем сознании без всякой видимой причины вдруг начинает играть музыка, которую мы не слышали и о которой не вспоминали уже много лет. «Почему именно эта мелодия и почему именно сейчас?» – спрашиваем мы себя. Иногда причина или ассоциация очевидна – или кажется таковой.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, в Нью-Йорке, в середине декабря, город полон рождественских деревьев и менор. Я старый еврей-атеист, и я всегда говорю, что все эти вещи для меня ничего не значат, на самом же деле всякий раз, когда я слышу ханукальные песни, на сетчатке моих глаз тут же возникает образ меноры, хочу я этого или нет. Возможно, в этих образах скрыто гораздо больше эмоций и смысла, чем мне кажется, даже если они имеют преимущественно сентиментальный и ностальгический окрас.
Но этот декабрь так же отмечен одной гораздо более мрачной композицией, или даже серией композиций; тех самых, что играют на заднем фоне моего сознания. Мой брат тяжело болен, и одна лишь мысль о его болезни причиняет мне боль и вгоняет в тоску, сопровождаемую десятками тысяч мелодий, одна из которых «Каприччио на отъезд возлюбленного брата» Баха.
Когда я переодевался сегодня после плавания, старческая артритная боль в коленях напомнила мне, что я снова на земле, стою на ногах, – и я подумал о своем старом друге Нике, который должен вскоре посетить меня. При этой мысли в голове моей внезапно зазвучал стишок. Стишок из детства, который я не слышал (и о котором не думал), наверное, уже лет шестьдесят: «Прыг-прыг, этот старик/ хочет до дома дойти/ но дом – как тайник/ да, дом – как тайник / его еще нужно найти». (в оригинале:“Knick-knack, paddy whack, give a dog a bone; / This old man came rolling home.”; я использовал похожую русскую песенку – прим. переводчика*) Теперь я – тот самый старик, который хочет вернуться домой, и Ник (чье имя перекликается со словом «тайник») оказался частью этой ассоциации.
Многие из наших музыкальных ассоциаций вербальны, иногда абсурдно-вербальны. Недавно перед Рождеством я ел копченого сига (обожаю его), и в голове моей заиграла песня «O Come Let Us Adore Him»* (непереводимая игра слов: adore на английском может значить как «обожать», так и «поклоняться» или «славить». Когда Сакс ест копченого сига, в голове у него в этот момент играет гимн о поклонении Господу*). Теперь этот религиозный гимн в моей голове ассоциируется с копченым сигом.
Часто подобные вербальные ассоциации скрываются в подсознании и становятся очевидными лишь после того, как что-то другой обратит на них внимание.
Однажды я получил письмо от женщины. Ее муж, писала она, легко запоминает мелодии, но при этом совершенно неспособен удержать в голове слова песен, – и тем не менее, как и большинство людей, он создает подсознательные словесные ассоциации с лирикой. «Например, – добавляла она, – кто-нибудь скажет ему: «знаешь, я не получаю удовольствия от своей работы», и уже через пол минуты мы услышим, как он насвистывает мелодию из песни «I can’t get no satisfaction» («я не способен получать удовлетворение»). Очевидно, что слова этой песни хранятся где-то в его мозгу и они крепко привязаны к мелодии, но при этом даже мелодия не способна вытащить их на поверхность сознания».
Совсем недавно я несколько часов к ряду расспрашивал одного композитора насчет его музыкального воображения. В какой-то момент он извинился и вышел в туалет. Вернувшись в комнату, он сообщил, что прямо сейчас услышал в своей голове песню, – она была популярна лет сорок назад, и поначалу он даже не смог распознать ее. Потом он вспомнил первую строчку: «Еще пять минут…». Я воспринял это, как намек от его подсознания и через пять минут перестал мучить его своими вопросами.
Иногда мои ассоциации бывают настолько глубоко запрятаны в подсознание, что я не могу распознать их самостоятельно – самые глубокие из них мое подсознание приберегает для сеансов с психоаналитиком. Он обладает поистине энциклопедическими знаниями в области музыки и он способен распознать любой фрагмент мелодии, стоит мне только начать напевать ее (а это на самом деле очень сложно, учитывая, что у меня нет голоса).
И, конечно, величайший литературный анализ музыкальных ассоциаций был дан Марселем Прустом, «маленькая фраза» Вантейля пронизывает собою все произведения цикла «В поисках утраченного времени».
Но откуда он в нас, этот бесконечный поиск смыслов и толкований? Не каждое искусство ищет смысл, и музыка, пожалуй, занимается этим в наименьшей степени – она скорее апеллирует к эмоциям, она абстрактна и лишена формальных средств выражения. Мы можем пойти в театр, чтобы узнать больше о ревности, предательстве, мести, любви – но музыка, инструментальная музыка ничего не сможет рассказать об этом. Музыка может обладать замечательной, формальной, квази-математической стройностью, она может быть душераздирающе нежной, пикантной и красивой (Бах умел мастерски комбинировать эти чувства в своих творениях). Но она вовсе не обязана иметь смысл. Человек может вспомнить музыку, дать ей жизнь в своем воображении (или – в галлюцинации) просто потому, что ему понравилась мелодия – и это будет единственная причина. Или, может быть, говоря о музыке, совершенно неуместно говорить причине? По крайней мере, так считает Родольфо Ллинас (Rodolfo Llinás).
Ллинас, ученый-невролог из Нью-Йоркского университета, занимается изучением взаимодействия коры головного мозга и таламуса – по его версии именно две эти зоны отвечают за наше сознание и наше «я» – а так же изучением их взаимодействия с моторными центрами в подкорке, особенно с базальными нервными узлами, которые, как он считает, играют важнейшую роль в формировании наших «двигательных шаблонов» (для ходьбы, бритья, игры на скрипке и так далее). Нейронные связи, отвечающие за «двигательные шаблоны» он называет «моторные связи». Для Ллинаса любой вид психической активности человека – восприятие, воспоминание и воображение в не меньшей степени, чем любая физическая деятельность – это моторная связь. В своей книге «I of the Vortex» он часто пишет о музыке, в основном о выступлениях музыкантов, но иногда – об той самой странной форме музыкального воображения, когда песня ни с того ни с сего начинает звучать в голове:
Нейронные процессы, отвечающие за творческие способности, не имеют ничего общего с разумом. Иными словами: если мы посмотрим на то, как наш мозг функционирует во время творческой деятельности, мы увидим, что это отнюдь не рациональный процесс; творчеству не нужны причины.
