Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
(Учитывая эту относительную интактность того, что называют личностью, в данном случае можно говорить и об атипичном циркулярном психозе у мозаичного психопата — с медленно прогрессирующим обеднением психики и утяжелением личностных расстройств, или, что то же, о краевом дегенеративном психозе у психопата. В любом случае диагностические сомнения здесь связаны скорее с системной недостаточностью классификации, чем с неполнотой сведений о больном или неумением ими пользоваться.)
Два описанных ниже родственника, мать и сын, также больны „шизоэпилепсией“, но положение здесь иное. Если в предыдущем наблюдении впечатление таково, что основной болезненный процесс (атипичный циркулярный или шизоаффективный) протекает на „гетерономном“ эпилептоидном фоне и лишь оформляется „реакцией почвы“, участвующей в болезни в качестве дополнительного патопластического фактора, то в следующих наблюдениях имеет место как бы активное влияние и слияние двух патологических начал, вступающих в тесное единство между собой на семейном уровне, которое прослеживается в трех поколениях. Случаи эти, по всей вероятности, являются промежуточными или „гибридными“ между эпилепсией и шизофренией — возможность таких форм допускалась многими.
Набл.14. Женщина 62 лет, украинка. Родилась в крестьянской семье Смоленской области. Отец был психически болен. В молодости он был заметной фигурой на селе: самостоятельно выучился читать и писать, собрал библиотеку, в годы революции— красноречивый агитатор, единственный коммунист в деревне; был, сверх того, азартный картежник. Позже у него начались „психозы страха“: ему казалось, что его хотят убить, зарезать некие злоумышленники; состояния эти случались с ним чаще всего, когда он выезжал из деревни: в городе, в дороге. В 50 лет, охваченный внезапным страхом, прыгнул на ходу с поезда и сломал ногу. Говорил о себе: „среди людей больной делаюсь, не удержишь“. Был патологически ревнив и подвержен вспышкам необузданной ярости. Обычно „мягкотелый“, безвольный, мог вдруг „озвереть“: однажды пробил жене молотком голову; в другой раз, зимой, гнался за ней семь километров, а она бежала от него по снегу босая. После таких „взрывов“ „валялся у нее в ногах“, просил, чтобы „в следующий раз“ от него убегали, потому что он „собой не владеет“. Умер от гангрены ноги: не захотел ехать к врачу, подозревая родных в том, что они хотят „упрятать“ его в психиатрическую лечебницу. Мать была с жестким, волевым, „мужским“ характером, несколько раз уходила от отца и была возвращаема полицией. Дядя по матери страдал „тихим помешательством“ — о нем помнят только, что он в болезни ловил мух и прятал их в коробочку. Братья и сестры больной (их было несколько) все были „заметные личности“ и, несмотря на житейские трудности, получили высшее образование; один из братьев был профессором истории; по характеру все трудные, упрямые, строптивые, в тридцатые годы почти все были репрессированы.
Сама обследуемая росла одинокой, нелюдимой: очень боялась отца, который однажды бросил в нее лопату, когда она „неправильно“ вскопала грядку. Дважды в детстве пыталась отравиться спичками: один раз — обидевшись на отца, в другой — оттого, что мать сказала что-то „не тем голосом“. Очень любила читать книги из отцовского собрания. Другой ее „страстью“ было мытье полов: всегда следила за их состоянием и однажды после тяжелой болезни, сопровождавшейся беспамятством, первое, что спросила, было, чистые ли полы в доме. Месячные — с 16 лет, на год прекратились, затем возобновились и шли регулярно.
В юности оставалась замкнута, но на людях стала держаться уверенней. В 17 лет переехала в Москву, где жили ее братья, устроилась на фабрику. Лет с 20 начала заниматься общественной деятельностью, чувствовала к ней особенное влечение, была смелой в высказываниях, резкой и принципиальной с начальством — ее любили за это. В 22 года потребовала на собрании, чтобы зачитали критикуемую программу оппозиции — не потому, что разделяла ее позицию, а из чувства справедливости: считала неправильным, что ее читают украдкой или обсуждают не читая. На все уговоры „взять свои слова обратно“ отвечала: „Расстреляйте, не откажусь“ — так оно примерно в дальнейшем и вышло. Была исключена из комсомола, ее начали преследовать на фабрике, ложно обвинили во вредительстве, уволили. Она подала в суд, доказала свою правоту, была поначалу восстановлена на работе и ее руководители — даже наказаны.
После этого у нее появились, с ее слов, „психозные“ состояния. Ей казалось, что все кругом говорят о ней плохое: на фабрике, на рабфаке, где в это время училась; думала также, что к ней неравнодушен один из преподавателей. Появились „оклики“, слышала, как кто-то спрашивает у нее время, сделалась очень рассеянна, появились „провалы в памяти“: пока шла к доске, забывала что знала. Ни с кем не посоветовавшись, бросила рабфак и, чтобы не было пути назад, сожгла выполненные домашние задания. Из рабфака ее долго не отчисляли, но сделали это после консультации психиатра, диагностировавшего шизофрению. Лечилась дома: врачи сказали, что в больнице ей будет только хуже. Плохо себя чувствовала в течение 3–4 лет: казалось, что соседки по общежитию плохо к ней относятся, продолжала слышать оклики, „стуки в дверь“, звонки. Видела днем образ матери. Появились состояния, когда ей казалось, что к ней протягивается чья-то рука и хватает ее за горло (обычно лежала в это время и, возможно, засыпала).
В 27–28 лет почувствовала себя лучше: галлюцинации прекратились, „перестала бояться людей“, начала работать библиотекарем. В 28 лет была арестована и по ложному обвинению приговорена к 10 годам заключения. В лагере в первые 5 лет было „особенное“ состояние: казалось, что происходящее с ней — сон, „не осознавала, что живу“. Одновременно появилась особая острота „внутреннего“ чувства: сделалась „ясновидицей“: видела „вещие“, „сбывающиеся“ сны, делала это „по заказу“, исполняя просьбы заключенных, желавших узнать будущее: так, предсказала будто бы некое ограбление и перевод по этапу. В лагере ее домогался якобы некий специалист, инженер, который, хотя и был заключенным, имел большое влияние в лагере и диктовал условия начальству, и оно будто бы тоже требовало от нее, чтобы она с ним сожительствовала. Так или иначе, но она родила от него (?) в 32 года сына, которого сразу же взяли в лагерный детдом. Всячески пыталась проникнуть к нему (что запрещалось под страхом смерти), шла „напролом“ через охрану. С момента рождения ребенка „начала мыслить реальнее“, „все сосредоточилось на нем“, „ясновидение“ почти полностью прекратилось, обостренность и одновременно нереальность восприятия мира поблекли. Перенесла в это время травму головы, сделали рентгенограмму черепа, на ней обнаружили чрезмерное обызвествление лобной кости.
В 40 лет была освобождена. В течение двух лет бедствовала, скиталась с ребенком по стране, пока брат не устроил ее бухгалтером в маленьком северном городе. Со времени оседлой жизни резко ухудшилось общее состояние, повысилось до 240/120 мм артериальное давление. В периоды месячных стала невынослива к резким запахам, от керосина возникали приступы: „начиналось с тошноты и удушья, затем сердцебиение, ползет к горлу, как бы теряешь сознание“, потом — холодный пот, давящие боли в глазах, мушки в поле зрения, головная боль, рвоты. Получила инвалидность по гипертонической болезни. Давление остается повышенным и поныне, но очень высокие цифры теперь редкость. С 57 лет климакс и с ним — тяжелые приливы с резкой слабостью, тошнотой, болью в глазах. (Боль в глазах была свойственна ей и прежде: иногда она начиналась от волнения, от того, что кто-то „не так“ на нее посмотрел, могла возникнуть от чтения; с детства у нее высокая степень близорукости.)
Соседи по коммунальной квартире описывают ее поведение так. Она рано встает: около пяти утра — и начинает ходить взад-вперед по коридору как маятник, надевая галоши и шаркая ими. Весь день напролет что-нибудь моет или стирает: „выпьет из чашки, поставит ее, пойдет к себе, вернется с полпути, вымоет, поставит чашку на место, еще раз вернется и ополоснет снова“. Ежедневно на несколько часов занимает ванну. По словам сына, каждые 3–4 дня перестирывает ему рубашки — независимо от того, носил он их или нет: „просто подошло время“. Старается не браться за дверные ручки. Поведение свое объясняет тем, что не любит грязи. Самая большая ее мечта — чтобы в ее комнате поставили раковину. Признает себя душевнобольной, но постоянное мытье белья и посуды не считает проявлением болезни. Соседи говорят, что если ее „не трогать“, то это — тихая, незаметная женщина, старающаяся пройти стороной и не обратить на себя внимание, но может и браниться во весь голос — особенно когда ей делают замечания по поводу ее бесконечного мытья и стирки, причиняющих соседям большие неудобства. После таких столкновений, по ее словам, не спит ночами, думает только о них, начинает, „неизвестно почему“, волноваться, появляются „звонки“, оклики, возвращаются ночные видения, которые существуют у нее с давнего времени. Повторяется всякий раз одно и то же: „приходит крупный рыжий мужчина, называет ее по имени, берет за горло и душит“. Видит она его как в тумане, но знает, что это всякий раз один и тот же человек. Вслед за ощущением удушья у нее „отнимается язык, затем руки и ноги“, она лежит как в параличе, не может повернуться в кровати. Иногда видит не всю фигуру, а только подкрадывающуюся к ней руку. Сын, подытоживая болезнь матери, говорит, что у нее „две мании“: одна — чистоты, другая — любовная: ей всю жизнь казалось, что кто-то добивается близости с нею. Живут оба уединенно, ни к кому не ходят, она по какой-то причине не пользуется транспортом. Раньше у них останавливался проездом брат: тот, что помог ей в свое время, — но в последний его приезд она грубо оскорбила и выгнала его: за то, что тот „наследил“ в комнате. К психиатрам после 1936 г. обращалась только однажды: два года назад, когда пыталась с помощью диспансера получить отдельное жилье. Врач сказал ей тогда, что для этого нужно лечь в больницу, но она наотрез отказалась, потому что „не выносит уколов“ и очень боится спинномозговой пункции; следов этого посещения в диспансере не обнаружено.
