Чезаре Ломброзо - Политическая преступность
Иногда не нужно даже и вожаков, чтобы увлечь толпу, – сама скученность большого количества людей на одном месте служит возбуждающим ферментом (Сицилийские Вечерни). А когда толпа начинает действовать, то она всегда хватает через край и совершает злодейства даже из добрых побуждений».
«В эти минуты проявления грубых страстей и свирепости, – пишет Сигеле, – цивилизованный человек превращается в дикаря, так что поневоле приходится вспомнить гипотезу атавизма, в силу которого первобытный инстинкт убийства, гнездящийся в сердце цивилизованного человека, ждет только искры, чтобы вспыхнуть с новой силой».
«Внезапно полученное всемогущество и свобода убивать, – пишет Тэн, – есть напиток слишком крепкий для человеческой натуры; от него кружится голова и кровь приливает к мозгу, вызывая буйный бред».
Какой-нибудь рассыльный с угла улицы, человек в общем честный и мирный, убивает под влиянием этого бреда пятерых священников, а затем и сам умирает через месяц от бессонницы и страшных мучений совести.
«Во время массовых расстрелов человекоубийственный инстинкт быстро распространяется в толпе. Раз кто-нибудь убивает – все хотят убивать. Невооруженные, – рассказывал один офицер, – бросали в меня камнями; женщины скрежетали зубами и собирались выцарапать мне глаза; двое из моих солдат были уже убиты. При общих враждебных криках я успел добраться до ратуши, где мне предъявили голову губернатора Де Лонэ, насаженную на пику, советуя полюбоваться на нее хорошенько. Выходя из крепости, Де Лонэ был ранен шпагой в правое плечо, а затем толпа бросилась его бить и рвать за волосы, причем иные предлагали срубить ему голову, другие – повесить или привязать к хвосту лошади. Доведенный до отчаяния, он вскричал наконец: “Да убейте же меня поскорее!” – и с этими словами толкнул ногой в живот одного из окружавших. Тогда его подняли на штыки, бросили в ручей и топтали его труп, крича: “Вот чудовище, которое нам изменило! Нация требует, чтобы голова его была показана публике”. Отрезать эту голову предложили тому человеку, которого Де Лонэ толкнул. Это был повар без места, отправившийся брать Бастилию, потому что все шли, и надеявшийся даже получить за это медаль, как за патриотическое деяние. Кто-то дал ему саблю, но она оказалась тупой и не рубила; тогда повар вынул из кармана маленький ножик с черным черенком и весьма умело – в качестве человека, привыкшего резать мясо, – покончил с операцией. Вздев затем голову на вилы, окруженный двумя сотнями вооруженных людей, не считая простых зевак, он понес свой трофей в Пале-Рояль, откуда толпа проследовала на Новый мост (Pont-Neuf), где перед статуей Генриха IVтри раза наклонила голову, приговаривая: “Кланяйся своему господину!”».
Очевидно, что этот повар случайно превратился в преступника; не будь случая, он не убил бы мухи.
Не безнаказанно, однако же, первый попавшийся человек из народа, долгими веками цивилизации приученного к жалости и милосердию, вдруг становится палачом. Сколько бы ни толкал его на убийство внезапно проснувшийся атавистический инстинкт, как бы ни подхлестывал он себя обвинениями и ругательствами, направленными на жертву и долженствующими оправдать его поступок, в глубине души он все же чувствует, что совершил нечто непростительное, и мучится, как леди Макбет.
Но тогда, может быть в виде реакции против невольного прилива гуманных чувств, обусловленного наследственностью, он начинает сердиться на самого себя и для того, чтобы задушить эти чувства, опьяняется преступлениями, усиленно заливая свою совесть чужой кровью. Надо помнить, что убийство – особенно безоружных людей и холодным оружием – должно возбуждать в его физическом и нравственном организме две разнородные эмоции: с одной стороны, ощущение беспрепятственного и безнаказанного господства над чужой жизнью и живым телом, а с другой – любование разнообразными смертными муками.
Как человек доходит до такого состояния? Сигеле это прекрасно объясняет.
«Толпа, – говорит он, – есть среда весьма удобная для размножения микробов зла, тогда как микробы добра гибнут в ней, не находя подходящих условий для своего развития, так как состоит она из элементов весьма разнородных. Наряду с людьми добрыми и жалостливыми в ней есть люди жестокие или индифферентные; наряду с честными есть негодяи и преступники, причем скученность дает преимущество дурным чувствам, заглушая хорошие.
Последние заглушаются прежде всего по причинам, так сказать, арифметическим. Как средняя из большого количества цифр никогда не может быть равна наивысшим из них, так и многочисленное сборище людей не может быть проникнуто чувствами и стремлениями, свойственными лишь некоторым, особенно высокоразвитым индивидуумам из его среды. Толпа всегда отразит лишь чувства, свойственные большинству.
То же самое замечается в среде комиссий – научных, художественных, торговых и прочих, составляющих язву нашего общественного управления. Решения этих комиссий часто поражают публику своей странностью. Каким образом, спрашивают обыкновенно, такие люди, как А и Д, входя в состав известной комиссии, могли допустить такое нелепое решение? Почему десять или двадцать ученых, десять или двадцать артистов, соединенных вместе, выносят приговор, несообразный с законами науки или искусства? Такой приговор, какого ни один бы из них в отдельности не сделал.
На это “почему” до сих пор ответа не было, но факт замечен всеми.
И не только комиссии, а даже политические коллегии часто совершают деяния, состоящие в резком противоречии с индивидуальными мнениями и наклонностями большинства их членов. Древняя пословица говорит: “Senatores boni viri, senatis autem mala bestia”[32], и мы, современные люди, подтверждаем это древнее наблюдение, когда говорим о наших теперешних колониальных учреждениях, что каждый из их членов, взятый отдельно, хороший человек, а все вместе – бездельники».
Причины такого явления многочисленны и разнообразны, но в нашем случае они могут быть сведены к двум главным категориям: к неоднородности коллегиальных групп или народных сборищ и к их «неорганизованности».
«Очевидно, – продолжает Сигеле, – что характер агрегата личностей тогда только может быть аналогичным характеру этих личностей, взятых отдельно, когда последние равны между собой или, по крайней мере, подобны друг другу. Собрание единиц разнородных не только не может воспроизвести характера этих единиц, но не может даже составить ничего единого. Человек, лошадь, рыба и насекомое не могут представлять собой агрегат. Здесь, как в арифметике, для того чтобы получить сумму, нужно взять величины однородные.
Да и этого недостаточно – нужно еще, чтобы однородные величины были связаны друг с другом постоянным отношением, чтобы они были организованы.
Применяя это правило к социологии, мы увидим, что всякие случайно или насильственно составившиеся группы людей – толпа, публика в театре, даже присяжные – никогда не могут выразить характера единиц, из которых состоят, точно так же как беспорядочная куча кирпичей никогда не примет прямоугольной формы отдельно взятого кирпича. В этом последнем случае для того, чтобы получить не кучу, а стену, нужно поставить отдельные кирпичи в определенное и постоянное друг к другу отношение. Совершенно также и в человеческом обществе. Для того чтобы характер агрегата людей соответствовал характерам отдельных лиц, его составляющих, нужно, чтобы эти лица были связаны между собой постоянными и органическими отношениями, какие существуют, например, в семье или в отдельном общественном классе.
Без этого высокие черты характера, развитые в некоторых привилегированных индивидуумах цивилизацией и воспитанием, будут затерты чертами, общими большинству и стоящими на более низком уровне.
Лучшие чувства отдельных индивидуумов затираются в толпе еще и по другой причине. Добрый, мягкий, сострадательный человек никогда не осмеливается вполне откровенно высказаться перед толпой из боязни прослыть трусом. Во время уличных демонстраций и бунтов весьма многие кричат “Смерть ему” или “Долой” только ради того, чтобы их не заподозрили в трусости или шпионстве. А от криков они часто переходят и к делу. Нужна особая, редко встречающаяся сила характера для того, чтобы восстать против жестокостей, совершаемых толпой, в состав которой входишь и сам; не многие обладают такой силой. Большинство чувствует свою неправоту, но под влиянием массового течения не может удержаться. Поток раздавит их. Физический страх быть смятым толпой примешивается к страху прослыть трусом.
Немудрено, стало быть, что при таких условиях дурные страсти берут в толпе верх над хорошими».
Но есть и еще одно соображение, которое, пожалуй, лучше объясняет победу грубых инстинктов.
По словам Серджи, «всякая идея, всякая эмоция индивидуума есть лишь рефлекс с впечатления, полученного извне. Никто, стало быть, не может ни двигаться, ни действовать, ни думать иначе, как в силу “внушения”, произведенного видом известного предмета, словом, звуком, движением, происходящим вне его организма. И это внушение может действовать на одно лицо или на целую толпу; может распространяться эпидемически, одних заражая сильно, других – слегка, треть их вовсе оставляя нетронутыми[33].
