Владимир Лучосин - Человек должен жить
Как я заметил позже, этим жестом он подчеркивал значительность того, о чем говорит. И еще я заметил, что когда он говорит, то прислушивается к собственному голосу. Сейчас Золотов смотрел на Гринина взглядом экспериментатора.
А Гринин стоял, оцепенев, прикусив губу.
— Что с вами? — спросил у него Золотов. — Случайно, не аппендицит?
— Совсем другое, — ответил Гринин, не поднимая глаз.
— Значит, вы не больны?
— Я здоров.
— Превосходно. Пошли!
Одну палату мы миновали и остановились у дверей следующей. Золотов повернулся к Захарову.
— Вам отдаю свою палату. — Согнутым указательным пальцем он тихонько постучал по двери. Фамилии Захарова он не назвал, как не назвал до этого и фамилии Гринина. — Запомните: завтра будем оперировать. Готовьтесь. Советую почитать об аппендицитах. — И он ласково улыбнулся Захарову. — Познакомьтесь с людьми, с историями болезней. Скажете сестре, что я велел вам дать. Вопросы есть?
— Вопросов нет, — ответил Захаров.
Золотов торопливо пошел по коридору. Мы следили за ним до тех пор, пока он не вошел в какую-то дверь налево. Позже я узнал, что там была операционная.
Мы стояли у окна.
— Жутко не повезло, — сказал Гринин. — Я хотел только к Золотову, из-за этого и поехал сюда… А ты счастливчик, Колька. Ты уже успел чем-то ему понравиться. — Он коротко глянул на Захарова. — Чему меня научит какой-то Коршунов, если он сам три года назад окончил институт? Не для этого я сюда ехал.
— Можем поменяться, — предложил Захаров. — Возможно, Золотов удовлетворит нашу просьбу.
— Теперь уже неловко. Он и больным объявил. — Гринин вздохнул. — И зачем я поехал в эту больницу?
За окном лил дождь. Земля под окнами была совершенно черная, и на этом фоне трава выглядела особенно свежей.
Двухметровый дощатый забор, отделявший больничный двор от парка, и комли сосен во дворе, и даже телеграфные столбы почернели. Сосны чуть покачивались на ветру, словно раскланивались друг с дружкой. Они беспрерывно раскланивались, будто играли. Глядя на них, мне стало весело. На меня дождь никогда не наводил хандру. Я любил всякую погоду, потому что и в дождливой и в ясной есть свои прелести.
— Умрешь от такой погодки, — проговорил Гринин.
— Еще никто не умирал, — сказал я.
— Вот что, пойдемте знакомиться с больными, — предложил Захаров. — Никто не сделает этого за нас.
Мы уже собрались идти, но увидели в конце коридора бегущую сестру. По ее напряженному взгляду я почувствовал, что она бежит за нами. Видно, что-то стряслось, раз мы оказались нужны.
— Борис Наумович зовет. Скорее в операционную! — сказала она, запыхавшись, и положила руку на сердце.
Сестра была очень курносая; впервые я видел нос, который был хуже моего. Но сестре давно перевалило за тридцать, и красота теперь была ей ни к чему.
Мы побежали в конец коридора.
Открыли одну дверь, вторую, — здесь! На операционном столе лежало что-то окровавленное. Не сразу я догадался, что это человек. Пострадавшему переливали кровь.
Золотов стоял возле больного и считал пульс.
— Шок, — сказал он.
Я сразу же вспомнил классическое описание шока, которое дал Пирогов. Я знал его на память, слово в слово. И начал вспоминать, что нужно делать, чтобы вывести человека из шока. Золотов прервал мои мысли.
— Безнадежен — сказал он, сняв свою руку с пульса больного, и пошел к раковине мыть руки.
— Операции не будет? — несмело спросил я, еще полминуты назад уверенный, что операция будет обязательно.
— Нет смысла, — ответил Золотов.
— Почему? — спросил я снова. Мне было неясно. Разве я не могу спросить?
— Он умрет через полчаса, — сказал Золотов, глядя на меня.
Мне показалось, что ему не нравятся мои вопросы. Но ведь я на практике, и я обязан спрашивать как можно больше обо всем, что мне непонятно, и я спросил:
— Почему он должен умереть?
— Лихачество и сто граммов. Разве не слышите, как от него несет?
Я склонился над пострадавшим и без труда уловил запах водки.
— Безнадежен, — повторил Золотов, вздохнул, покачал головой. — Наверно, страшно умирать в двадцать лет. Ведь даже глубокие старики хотят жить. А у него вся жизнь была впереди, но, как видите, не смог ее сберечь. Шоферу и мотоциклисту нельзя пить спиртного, а он напился и врезался в поезд… Скорая помощь, больничная помощь ему оказана, больше нам делать нечего. Оперировать? Он умрет прежде, чем мы закончим. Нина Федоровна, — сказал он сестре, — уберите систему. Хватит!
Сестра вынула из вены больного иглу, санитарка отставила к стене систему для переливания крови.
Золотов сбросил с себя на пол халат, резиновые перчатки, клеенчатый фартук и пошел из операционной. Он шел медленно, словно раздумывая, идти или не идти. Через минуту он возвратился и спросил, остановившись в дверях:
— Ну? Чего носы повесили? Приступайте к дальнейшим делам. — И он сделал рукою жест, чтобы мы вышли из операционной.
Мы повиновались.
Недалеко от выхода из вестибюля нас нагнала курносая сестра, та самая, которая позвала в операционную. Она озиралась по сторонам.
— Знаете, что Борис Наумович сказал перед вашим приходом? «Не люблю, — говорит, — смотреть, как умирают люди. А студенты пускай посмотрят, им привыкать надо». Потом он задумался и сказал сам себе: «Не стоит рисковать ради одного процента, особенно когда здесь эти воробьи». И велел позвать вас. Я и побежала… Как вы думаете, что означает «не стоит рисковать ради одного процента»?
Тут все было ясно, и мы сказали ей свое мнение. Вернее, говорил Захаров, а мы поддакивали.
— Вы знаете, ребятки, у меня есть план, — сказала сестра чуть погодя. — Борис Наумович уйдет сейчас в поликлинику, а я сбегаю в терапию, расскажу обо всем Василию Петровичу. Может быть, он согласится.
— Василию Петровичу? — переспросил Захаров.
— Разве вы не знаете? Коршунов Василий Петрович, наш второй хирург.
— Он в терапии? — спросил Гринин.
— Да.
— Можно мне с вами?
— У него пневмония, утром было тридцать восемь.
— Это мой доктор, я прикреплен к нему.
— В другой раз сходите. Вы можете мне помешать.
— Правильно, — сказал Захаров. — Не приставай.
— Может быть, он и согласится. — Сестра нам подмигнула. — А вы поможете. Ну, я побежала.
— Покурить охота, — сказал Гринин, доставая портсигар.
Мы вышли во двор. Воздух был свежий, промытый дождем. Где-то чирикали воробьи. Хриплыми, надтреснутыми голосами пищали их детеныши. Воробьи без конца таскали в клювах каких-то жучков. «Гнезда, наверно, в черепичной крыше», — подумал я. Интересно, согласится ли Коршунов? Если утром было тридцать восемь, то к вечеру может быть и сорок.
Мягко открылась дверь. Золотов в светлом пыльнике и соломенной шляпе прошел мимо, обдав нас запахом духов. Оказывается, и мужчины могут так душиться! Гринин бросил папиросу и посмотрел ему вслед.
Золотов дошел до больничной ограды, потом вдруг остановился и поманил нас пальцем. С чего бы это? Мы подбежали к нему.
— Может, со мной в поликлинику пойдете?
Мы переглянулись. Глаза Гринина спрашивали. Потом он стал смотреть в землю.
— Если можно, с завтрашнего дня, — сказал Захаров.
— Это общее желание или только ваше? — Золотов, улыбаясь, скользил взглядом по нашим лицам.
Из вестибюля вылетела курносая сестра. Дверь, распахнутая ею, с громким стуком ударилась о кирпичную стену. Сестра смотрела на нас. Я не мог догадаться, с чем она пришла от Василия Петровича. Золотов смотрел на нас и на сестру.
— Сегодня мы еще не успели познакомиться как следует с больными и историями болезней, — сказал Захаров.
— Ну что ж, пусть сегодня будет по-вашему. — Золотов кое-как просунул в узкую калитку раскрытый зонт и пошел по асфальтированной улице.
Мы подождали немного, пока он удалится, и бросились к сестре.
— Согласился! — крикнула она и подпрыгнула, как девчонка.
— А температура? — спросил Захаров.
— Тридцать восемь и пять. Но это неважно. Важно, что согласился. Операционная сестра уже все готовит. Пошли!
Мы поднялись по чугунной лестнице на второй этаж и повернули вправо. Сестра открыла дверь одной из палат. У двери стояло кресло на колесах.
Палата была маленькая, но светлая. Одна койка, тумбочка, стул. На койке лежал человек лет двадцати шести. Черные большие глаза настороженно направлены на нас. Лицо красное от высокой температуры. Темные волосы зачесаны назад. Он часто дышал.
— Мы пришли, — сказала сестра.
«Он и сам видит, что мы пришли», — подумал я.
— Кресло, Любовь Ивановна, — сказал Коршунов.
Мы надели на него — по команде сестры синий халат, какие носили больные, и усадили в кресло. Он отвалился на спинку. Мне казалось, что мы поступаем преступно.
