Николай Амосов - Мысли и сердце
Все. Ушел.
Кабинет. Сумерки. Свет не зажигаю — так лучше. Звоню.
— Алло! Вы уже все дома? Как Леночка?
Жена отвечает — все хорошо. Леночка интересуется, когда вернусь. Большая стала. Уже не спрашивает: «Все хорошо? Больной умер?»
Кто его знает, когда приду. Рассказал. Поплакался.
— Вернусь нескоро — если не умрет. Не беспокойтесь... Нет, не ел. Поем. Это неважно.
Жена заботится, но не чрезмерно. Знает, что о еде говорить смешно. Правда, я поем. На столе стакан компота и какая-то булочка. Это принесла старшая сестра, наверное. Но откуда такая булочка? Не из кухни. Кто-то из своего завтрака, анонимный благодетель. Может, Валя из лаборатории?
Сначала покурить. «Меняю хлеб на горькую затяжку...» Привязался мотив.
Вот она, медицина. Если сердце заработало, то оно и не должно было останавливаться. Просто мы не могли уловить, понять, что происходит. Чтобы вовремя воздействовать — хотя бы тем же атропином.
Врачи смеются, когда я говорю о кибернетике. Это совсем не смешно. Только через нее мне как будто прояснились перспективы нашей науки. Правда, пока одни идеи, а для практики — ничего. Но это уже зависит от нас. Много нужно труда, средств, времени, чтобы эти идеи обросли мясом — приборами, воспринимающими информацию о больном, программами вычислительных машин с колоссальной памятью, другими аппаратами, воздействующими на организм средствами химии, физики.
Не дожить. Да и не гожусь. Глуп и необразован.
Как нужно все это сейчас! Он молод. Нужно только продержаться несколько часов, может, дней, и все пойдет как надо.
Вижу через матовое стекло, как кто-то подходит к двери. Стоит и слушает. Раздражает. Это не из операционной. Те не ждали бы.
— Ну, входите же, что вы там стоите.
«Чего вы там стоите... Вон ступайте!» — это старуха в «Пиковой даме». Ассоциация. Машина продолжает работать. Любимая опера.
Входит бабка из приемного покоя.
— Извините, Михаил Иванович, там какая-то девушка или женщина просится к вам. Я не хотела идти, говорю «не до тебя», но она уж очень просит.
Видишь, все знают, что мне ни до чего. Жалеют. А мне от этого не легче. Никто не может снять с меня того, что положено.
— По какому делу?
— Она говорит, по личному.
— Нет у меня личных дел.
— Да это у нее личное дело.
Да, конечно. Какой я недогадливый! Не на любовное же свидание она ко мне просится... А ведь это, возможно, та, которой письмо. Жена, значит, сидит в этом подъезде, а любовница — в том. Как грубо. Какая уж она любовница Саше. Нехорошо я думаю. Со зла на судьбу. Наверное, нужно с ней поговорить.
— Пусть идет.
Зажигаю свет.
Не хочу этого разговора. Почти так же, как и с Раей. Обязан. Опять обязан. Долг. Нужно платить долги. Ведь это люди дали тебе все, что ты имеешь. Ничего они мне не дали, я сам всего достиг! Будто? А вспомни детей, что выжили в джунглях у волков. Они и остались животными. «Программы поведения привиты воспитанием» — из той злополучной тетрадки. Не нужно переоценивать себя.
Выслушай и будь вежлив.
Ну о чем я с ней буду говорить?! Она же не сможет ничего этого понять. Нет у меня сейчас никаких душевных слов. Кто бы меня самого утешил.
Саша говорит: прочти письмо — поймешь. Нет, я сейчас не могу его читать. Мне стыдно перед ним. Нельзя простить того кровотечения и остановки сердца.
Пусть приходит. Кроме справки и вежливости, ничего я ей дать не могу. Даже ради Саши. Если ему самому не помочь, что же осталось ей? Вот она уже перед дверью. Быстренько явилась. Похоже, что бабка ее уже до того привела. Старуха правильно рассудила — что зря по лестницам бегать! «Нет, так уведу».
— Войдите.
— Здравствуйте. Я пришла справиться о Саше.
— Садитесь, пожалуйста.
Смотрю. Ничего, красивая. Лет тридцать, фигура и даже ноги... Смешно, в такой миг — и ноги! Старый рефлекс. Глупые мысли, совсем не к месту.
— Извините меня...
Сейчас скажет: «...что я потревожила вас в такой поздний час, когда вы устали...» и так далее. Нет, замолкла.
— Пожалуйста!
Тоже просится на язык: «Чем могу служить?» Задержал. Пусть сама говорит. Нет у меня к ней никакого чувства.
— Скажите мне, он будет жить?
Нет, нельзя обойтись без этой банальной фразы. Никак нельзя. Злость.
— Я не знаю. Делаем все, что можем. Простите, но у меня сейчас нет никакого желания объяснять вам, что и как. Если коротко — не поймете, а для лекций не время. Притом я не знаю, кто вы.
Стоп! Вскочила. Вспыхнула. Фу, как я подло сказал!
— Извините меня. Я не думала, что вы такой... У нее на языке было обидное слово. Лучше бы сказала. Мне стыдно.
— Я не ангел. И мне нелегко. Если можете, не обижайтесь. Потом объяснимся. И не задавайте глупых вопросов. Вот ключ, он подходит к соседнему кабинету. Там лаборатория. Есть кушетка. Пойдите, запритесь и не зажигайте свет. Я сам скажу, когда смогу. Устраивает?
— Да.
Ушла, не взглянув. Как плохо! Может быть, мои последние слова загладили немножко? Саша смотрит на меня с укором. Бог мне это не простит. Но он должен понимать. Нет, он обязан быть непреклонным. Никогда нельзя обижать слабых. Даже если они задают неумные вопросы. Возмездие. Какая глупость лезет в голову! Смешно. Ничего нет. Все — одна машина. Только вот управлять ею никак нельзя.
Пойду вниз, в операционную. Там люди, деятельность. Товарищи, они все понимают. Не все, но многое.
Нет, видимо, я должен прочитать письмо. Это не любопытство — разве до него сейчас? Но если она здесь и придется с ней говорить, я должен знать — о чем и как. Может быть, он собирается на ней жениться, когда поправится? Или совсем разойтись.
Беру конверт. Довольно аккуратно написано письмо, я не чувствую в почерке большого волнения. Впрочем, я не специалист по почеркам.
«Моя дорогая Ирочка! Моя милая!
Как трудно писать письмо, которое может стать последним! На послезавтра назначена операция.
Сегодня я привожу в порядок свои дела: пишу тебе письмо и собираю записки. Все оставлю М.И. Не сомневаюсь, что ты придешь к нему. Но помни, что и после смерти близких человек должен прилично себя вести.
Так захотелось написать тебе нежное, красивое письмо — и не получается.
Ты знаешь, как нарастает страх с каждым часом по мере приближения конца? Я себе внушаю, кричу — не смей! Держи себя в руках! Стараюсь думать о науке, о Сереже, о тебе, а он, страх, где-то все копошится и подговаривает — «откажись», «отложи».
Иногда всплывают разные образы — сцены или ты, как когда-то. Моменты, когда была сила, подъем, острота чувства. Так начинает щемить сердце, Ирочка! И лезут в голову жалостливые сетования, вроде: «За что? Почему именно я?»
Наверное, я пишу не то. Ты уж меня извини. Я стал слабым, и мне хочется наговориться перед смертью. Я ведь не заблуждаюсь и только делаю вид, что совершенно уверен. Пусть они думают о «воле к жизни». Медицина считает, что это очень помогает в лечении. Я настаиваю на операции потому, что не могу поступить вопреки логике: операция — это маленькие шансы, без нее — никаких.
Кроме того, меня поддерживает в твердости усталость. Я устал болеть, устал жить больным, во многом разочаровался. Единственное, что у меня все-таки осталось, — это моя наука, мое творчество. Мыслить, искать зависимость между явлениями доставляет мне огромное удовольствие. Я готов этим заниматься все время. Ты не думай, что я заблуждаюсь на свой счет: я не Ньютон и, видимо, не осчастливлю человечество. (А в глубине я все-таки думаю — а может быть, осчастливлю?) Даже если это случится, то мне тоже не так важно — я все равно умру. Если люди будут этим пользоваться потом, так это нужно для общества, как более высшей системы, а не для меня. Поэтому я и не честолюбив. Но сам процесс мышления, творчества, открывания — изумителен. Ради него я решаюсь на все. Конечно, может быть, я немного лгу: в подсознании шевелятся и другие мысли — буду здоров, будут и «животные» программы. Но только они почти всегда у меня были на втором плане.
Прости за сумбур в моем письме. Я волнуюсь.
Ты помнишь, как мы разбирали механизмы человеческого счастья? Я подсчитал свой баланс.
Даже предположим, что я выживу. Здоровым я не буду, так как функция многих органов сильно подорвана и не вернется к норме. Через несколько лет клапан начнет барахлить. Тогда опять начнется, как теперь, декомпенсация и прочее. Когда все так рассчитаешь, то энтузиазм не очень велик. Думаю: а может, самый лучший выход — просто не проснуться? Это меня тоже успокаивает.
Нет, я хочу жить, я хочу смоделировать человеческую психику! Я увлечен, заражен этим, и все остальное не идет в сравнение. Мои животные программы подавлены болезнью, и я не знаю, могут ли они возродиться. Сейчас они мне кажутся неважными. Даже Сережа отошел куда-то в сторону. Остались одни голые идеи, которые день и ночь громоздятся в моей голове. Если бы здоровье! Я все понимаю. Понимаю механику своих увлечений. Мне стыдно перед тобой... Но что я могу сделать, если не могу иначе?
