Владимир Найдин - Реанимация Записки врача
Ну а Севка крепчал. Я расценивал это как свою победу. Энцефалит — вещь паршивая, а тут человек явно выздоравливает. Я его лепил, как Пигмалион. Громковато сказано, напыщенно, но мне тогда так казалось. По глупости, конечно, и наивности.
Однажды я задержался на работе и приехал в Барвиху совсем поздно. Меня ждали к ужину. Севка мирно беседовал с хозяином в пристроечке. Наверное, о простой и здоровой деревенской жизни. Он приехал без семьи. Сын простудился, и Лида осталась с ним дома. Мишка спал. Жена на меня как-то странно смотрела и хмыкала. Я это отнес к запоздалому приезду и, естественно, как большинство мужиков, лебезил. Хотя и не был виноват. Поужинали, легли спать, утром день был чудесный, мы с Мишкой учили «Мороз и солнце», и он не выговаривал слово «прелестный», говорил то «пресный», то «перелесный». Смеялись.
Севка красиво работал над переменным ходом, как заправский лыжник: палки взлетали над лыжней и впивались в твердый сверкающий наст. Лыжня уводила куда-то в лес, к елкам, покрытым снежными пластами. Идиллия. Залюбуешься и запомнишь навсегда. Он рано отправился домой — прямо образцовый отец семейства.
Так мне мнилось. Оказалось, это совсем не так. Когда пообедали и легли отдохнуть, жена набрала воздуху и выпалила: «Этот твой барбос совсем обнаглел — предлагал, пока тебя нет, переспать с ним. Просто так, чтоб показать свою мужскую силу. Она-де у него особенная, всем мужикам недоступная, он один такой гигант: «Тебе такого и не снилось с твоим хилым интеллигентиком». На ее возмущенные вопли и предложения использовать эту силу на своей Лидке он отвечал, что ей достается по полной программе и еще хватает на многих других, в том числе и на жен его близких друзей. Стервец.
На мой вопрос, чего же раньше не сказала, пока он был здесь, я бы ему рожу начистил, отвечала, что не хотела скандала, все равно бы он отбрехался, а из тебя такой «чистильщик», как из меня София Ротару. Она тогда увлекалась пением — одинаково почитала Дорду, Кристалинскую и Пантофель-Нечецкую, в равной степени. Пыталась петь весь их репертуар. Кое-что, очень немногое, почти получалось. Так мне тогда казалось.
Севка затаился и к телефону не подходил, чует, собака, чье мясо… Лидка грустно отвечала, что он пишет диссертацию, сидя в Ленинке, или с курсантами академии проводит лабораторки. «Он уже у нас теперь доцент. По конкурсу прошел». В голосе ее слышалась некоторая доля гордости. Она тоже работала лаборанткой на какой-то кафедре и к научным званиям относилась с почтением. Муж — доцент. Это звучит. Того и гляди профессором сделается. Не сделался.
Сначала подрался в ресторане. Забрел случайно в «Советский» с другом Кириллом. На его счет. Художник — человек искусства. Там поддал и стал выяснять с ним отношения. Бурно. На замечания соседей прореагировал неадекватно. Запомнил их и в гардеробе полез драться. Чем-то твердым, по-моему, головой, разбил зеркало. «Двести рублей слупили, варвары, — иначе обещали ксиву в академию отправить», — жаловался этот военный математик. Вот тогда-то я его и навещал в ванной. После перепоя. А фуражку он надел, чтоб скрыть шишку. Огромную. Она распухла настолько, что фуражку нельзя было даже снять. Так и жил в ней чуть ли не три дня.
Второй эпизод был гораздо серьезней. Праздновался юбилей факультета. В том же ресторане. В торжественной речи начальник-генерал упомянул его в положительном смысле: перспективный молодой ученый, без пяти минут доктор физико-математических наук, преодолевает все трудности как простой советский человек. Дали грамотку с символикой. Он ее сразу потерял, так как опять не рассчитал дозу. Не мог же он пить на людях десертными ложками. Так он смущенно оправдывался после всего.
И было отчего смущаться. В разгар веселья, когда тосты кончились и начались танцы-шманцы, он плюхнулся на толстые коленки замполита, между прочим, полковника, приобнял его и поцеловал в абсолютно гладкую лысину, капитально ее обслюнявив. Потом задушевным голосом сообщил, что тот большой засранец, потому что не верит в неуклонную победу коммунизма. Правда, он тоже не очень верит. Насилу его оттащили.
Запахло «жареным». На кафедре посчитали его диссертацию сырой, требующей доработки, от семинаров отстранили (чему он научит молодежь?), на партбюро закатили выговор, правда, без занесения. Тут уж его фанфаронство отошло в сторону. Он притих и робко стал меня спрашивать: «Старик, у тебя нет знакомств в наших верхах?»
Знакомства-то у меня были, и даже очень весомые, но уж больно он насвинячил за прошедшее время. Тем не менее я по-прежнему считал его своим детищем — способным, одаренным и редкостно упорным. Идея Пигмалиона все еще витала над моей не слишком умной головой. Наивной до глупости. А его поведение подтверждалось цитатой из великого Бернарда Шоу: «Кто шляпу стибрил, тот и тетку пришил».
Послушав несколько дней его стенания и узнав от Лидки, что его действительно по-настоящему прижали, я отправился «по инстанциям». Собственно, инстанция была только одна — многозвездный генерал, чуть ли не один из замов министра обороны. С ним был знаком мой отец еще со времен войны.
Отец был военным инженером и по роду службы встречался с разным прямым и косвенным начальством. Он был всегда спокойно вежлив, готов оказать техническую (подчеркиваю это слово!) помощь и твердо неуступчив в тех вопросах, которые затрагивали этическую сторону дела. Принципиально не участвовал ни в каких интригах и обсуждениях. Не любил вранья и обтекаемых формулировок. Считал утомительным сочинять небылицы и легенды, сразу в них запутывался. В гостях мама с ним мучилась: «Опять ты ляпнул что не надо, лучше бы молчал!» — «А ты меня не тащи к кому попало!» — частый диалог после похода в гости. Хорошо помню.
Эта неуступчивость и недипломатичность создавали ему целый рой недругов, он всегда плохо продвигался по службе. При хрущевском армейском разгроме не дали дослужить два или три месяца до следующего звания. Ушел в отставку хроническим подполковником. Зато если и были друзья, то прочные и надежные. Многозвездный генерал был одним из них. Мама дружески общалась с его женой, а я с самого раннего (вернее, с подросткового) возраста — с двумя их отроками. Впоследствии они тоже стали военными и, конечно, генералами. Я стал врачом и временами бывал приглашаем к ним для малоценных, но благосклонно выслушиваемых советов. Она, милейшая полноватая генеральша, поила меня фамильным изюмным квасом и восторженно вздыхала, услышав знакомый медицинский термин. Генерал же обладал природным скепсисом украинского крестьянина. Его любимым словом было: «Нэ трэба!»
Выслушав мой несколько сбивчивый рассказ о таком одаренном, упорном и обижаемом пациенте, он только спросил: «Володечка, это тоби трэба?» Я принялся путано объяснять. Как я лечил его от жутких параличей, каких добился успехов и как это может несправедливо рухнуть. Он пообещал кое с кем связаться и прояснить обстановку. «В акадэмии сидят не дурни, что-то там негладко».
На этом деловая часть закончилась, и мы уселись играть в подкидного дурака. Он обожал эту немудреную игру, хлопал картами с азартом и почти всегда выигрывал. Помнил все вошедшие и убитые карты. Веселился от души, после выигрыша громогласно хохотал. Закончить при этом игру не было никакой возможности. Не отпускал. Способ был только один — обыграть. Я дождался подмоги — моего отца, уступил ему место, и тот, прекрасный шахматист, не любивший поддавки ни в каком виде, в два счета его обыграл. Генерал поскучнел, бросил карты на стол и громко крикнул: «Жинка, вечерять!»
Как мы вечеряли — это отдельный рассказ. Но у Севки дела улучшились. Его вызвал к себе в танковое управление такой высокий чин, что Севка задрожал:
— Что, старик, ему говорить? Наши службисты удивлены этому вызову — уж очень велика между нами дистанция. И человек он суровый. Боевой генерал.
— А ты расскажи ему всю правду. «Правду говорить легко и приятно…» (Тогда мы все зачитывались журналом «Москва» с усеченным вариантом «Мастера и Маргариты».)
— Помню, чем это закончилось, — мрачно заключил Всеволод.
Лидка его отчистила, отгладила, ботинки довела до зеркального блеска, фуражку с кокардой купили новую. Старая после пребывания в ванне значительно изменила форму. Но не содержание. Он долго не возвращался. Оказалось, разговор был серьезным и нелицеприятным. Его строго предупредили, но дали шанс. Последний. Он это понял и от гулянок воздержался. Стал бегать кроссы вместе с сыном и женой. Для чего-то же у нее были стальные ноги? Она не ленилась и радовалась сближению.
Я позвонил и поблагодарил отцовского друга-генерала. Тот сказал: «Гарный хлопец! Но буйный. Ты за ним присматривай, Володечка. И к нам почаще заходи. Галина Петровна тебя всегда ждет и твои советы выполняет. Старается…» И он долго и с удовольствием хохотал. Мой мудрый отец шмыгнул носом, у него тогда такая привычка появилась, возмущавшая маму, и сказал: «Горбатого могила исправит… Он тебе друг? Пациент? Тогда нечего сближаться. Держи дистанцию». Военный человек, дал ценный совет. Не сразу, позже, я ему последовал, и это было правильно.
