Николай Амосов - Мысли и сердце
Но врачи и сестры уже ликовали. Шутка — первый клапан. Оказывается, и мы чего-то стоим.
Может быть, это подействовало на Сашу, ему стало лучше. Психика — большое дело.
Не знаю, поможет ли психика сегодня мне. Если бы не смерть Шуры... Нет, я буду держать себя в руках. Как машина.
— Вшейте мне клапан!
Он начал мне об этом говорить уже через неделю. «Вшейте клапан». Легко сказать! Но мысль эта пошла по клинике. И я с ней стал свыкаться. Сима — хорошая. Уже месяц. Есть уверенность. А так — безнадежно.
Представляю, как его везут сейчас. Вторая порция лекарств должна была подействовать. Есть такие «атарактики» — средства против страха. Подавляют эмоции.
Он понимает свое положение. Он знает меня. Руки дрожат. Знает, что много неопределенных факторов. Немножко стыдно за себя и за свою медицину.
Мы много беседовали в последнее время, когда ему стало лучше. Даже приходил в кабинет и сидел в этом кресле. (Какие удобные эти современные низкие кресла.)
Очень хотелось его понять.
— У меня нет выбора. Все знаю, все читал. И потом — надоело. Большую работу уже начинать нельзя — все равно не успеть. Живу как на аэродроме — вылет откладывается, но будет непременно. Конечно, я продолжаю думать, но это уже больше по инерции, для себя. Кроме того, я закончил один этап. Понял общие принципы построения программы деятельности клетки, человека, общества. Я додумал их в самое последнее время, уже здесь. Теперь нужно доказывать, бороться. Очень много работы для целого коллектива. Если переживу операцию — значит, начнем.
Или в другой раз:
— Вшейте мне клапан, и я опишу дифференциальными уравнениями все поведение человека!
Души я все-таки не видел. Самообладание или ее нет? Раджа-йога — «достижение через знание»? Или просто одержимый человек, увлеченный своими научными гипотезами?
— Вшейте, ведь я все равно умру. Какая разница с клапаном или так, месяцем раньше — месяцем позже?
Действительно, какая? Если бы это был жизнелюб, может быть, цеплялся бы за каждый день. Чтобы дожить до лета, понюхать запах тополей.
Ему все равно, а мне? Умрет — что я скажу себе? Не оперировать — проживет еще год. Но это будет уже только медленное умирание. Без сна, с одышкой, с отеками. И уже нельзя распорядиться собой. Пока еще можно. Впрочем, один он не может. Только со мной. Это не обычная операция — один хирург отказал, пойду к другому.
Кажется, мой друг, ты уже ищешь оправданий. Не поможет. Смерть есть смерть, и причиной будешь ты.
Зачем я все это мусолю? Теперь уже поздно. Он в операционной. Дима вводит тиопентал, он засыпает. Какие были последние мысли? Никто не узнает.
Я честно сопротивлялся.
— Подождем еще. Убедимся, что клапан у Симы прирос, попробуем еще раз.
— Следующим буду я.
— Нет, нужно взять больного полегче. У вас печень плохая, нужно время, чтобы ее подлечить. Сам думаю: «Еще хотя бы три-четыре операции».
Да, но кто будут эти три-четыре?
Тяжелый больной всегда настаивает — «оперировать». Любой риск. Но я-то знаю, что ему нельзя вшивать клапан, риск процентов восемьдесят. С Симой просто повезло. Умрет один, умрет другой, после этого как предложишь третьему? Поди докажи, что причина смерти была в тяжести состояния. Даже себе не докажешь.
У Симы прошло два месяца. Клапан, несомненно, прирос. Нужно оперировать следующих. Больных сколько угодно. Выбрать и назначить. Так, наверное, кажется со стороны. Взять относительно легкого больного, с несомненной недостаточностью, но еще без декомпенсации.
Это совсем не просто. Не придешь и не скажешь: «У нас есть отличный новый клапан, мы его вам вошьем, и будете жить до старости». Большинство поверит, согласится. А если неудача? Что скажут родственники?
— Профессор, вы же говорили...
Все больные будут знать. Доверие будет растрачено.
Но дело даже не в этом: мне просто стыдно врать. И я не могу так легко распоряжаться чужой жизнью. Все время только этим и занимаюсь и не могу привыкнуть.
Кроме того, есть одна паскудная мыслишка, она легко приходит на ум людям: «Он для практики берет. Слава нужна...» И, черт возьми, в ней есть частица истины. «Я первый вошью клапан. Доложу на Обществе, напечатаю статью. Придут корреспонденты...» Я ее гоню, эту мысль, но она настойчива. И я ее панически, суеверно боюсь. Сколько раз замечал: приходит «интересный» больной. Задумываю оригинальную операцию — по честному, для жизни. А она, эта мысль, уже крадется: «Напечатаю, доложу...» Делаю — больной умирает. Горе. Досада. Самобичевание. Вот теперь: «Чур меня! Чур!»
Как хочется закурить...
Что-то сегодня будет... Все уже сто раз перебрал в голове. Самое главное неизвестное — печень. Который раз смотрю анализы в истории болезни. При поступлении — очень плохо. Следующие как будто получше. Здесь — совсем прилично. Уже можно говорить об операции. Наверное, в это время я и решился, пообещал.
Но вот здесь снова почти катастрофическое ухудшение. Уже на следующий день после той операции.
О, эти дни...
Шура. Долго она будет стоять перед глазами. Положение ее было действительно плохое: одинока, физически работать не может, живет в общежитии. «Или я выздоровею, или мне не жить».
Все было сделано честно. Может быть, слишком честно, ты, гуманист? Все рассказал — какой риск и что без операции может еще прожить несколько лет, если в больнице.
Это жестоко. Но я не могу, не могу больше распоряжаться чужими жизнями. Что бы там ни говорили эти гуманные и решительные люди: «Врач должен брать на себя всю ответственность и не имеет права травмировать психику больных». Другие добавляют: «Даже и родственников». Но где же найти силы решать за всех? Где?
А у Шуры никого не было. Наверное, я должен был найти силы. Взять грех на душу. По крайней мере она шла бы на стол спокойнее. Не хочу вспоминать об этом дне. Должен. Чтобы сегодня не повторилось. Нет. Не буду. Не могу. Много раз уже все до мелочей вспоминал и продумал — больше ничего не добавится.
Наверное, дренаж из желудочка не был открыт после проверки функции клапана. Но «машинисты» говорят, что открывали. Теперь уже установить нельзя. Факт есть факт — воздушная эмболия сосудов мозга. Не проснулась. Но клапан был пришит хорошо. Это видели все на вскрытии.
Как я буду сегодня бояться этого момента: проснется ли?
Нет, сегодня эмболии не допущу. Толстая трубка в желудочек, отсасывать кровь долго. Десять, двадцать минут. Чтобы не проскочил ни один пузырек воздуха. Я даже вижу эту трубку, равномерно заполненную текущей кровью. Ощущаю ее в руках.
Ошибки. Ошибки. Как научиться лечить без ошибок? Саша говорит — невозможно. Человеческий организм столь сложен, что мозг может познать его только очень приблизительно. «Моделировать», как он говорит. Вот когда будут машины... Но мне до них, наверное, не дожить...
Не будет эмболии — выскочит что-нибудь другое. Все можно ждать у такого тяжелого больного. Опыта мало, вот что главное.
Пустые сетования. Уже ничего не изменишь.
Как все может испортить даже маленькая ошибка.
До этого Саша был в приличном состоянии. Внешне он не изменился и после того, как узнал, отлично себя держал. А печень и сердце сдали. Значит, все-таки тяжело переживал.
Пока Шура была жива... («Жива» — странно так говорить о состоянии человека с погибшим мозгом. Не буду вспоминать.)
Третий день был особенно тяжел. Мочи нет, одышка, того гляди умрет. А он свое — «оперируйте!» Какая тут операция, когда я готов был бросить все и уйти куда глаза глядят. Который раз! Но как их бросишь? Почему нет? Уже можно — помощники отличные. Если еще и он умрет...
Я все сделал, чтобы исключить ошибки и сколько-нибудь снять с себя бремя решения.
Консилиум. Профессора-терапевты признали состояние безнадежным. То есть смерть не сейчас, но скоро. Месяцы, не больше. А может, недели. Попутно показал им Симу. Нет, не только похвастать. Как-то оправдаться перед собой. А может, все-таки похвастать? Как все противоречиво!
Тогда они уцепились — «операция по жизненным показаниям».
Это значит — использовать последние шансы перед лицом смерти. Красивые слова. Железная логика: так — сто процентов гибели, а если операция дает пять — нужно делать.
Терапевты довольно щедро дают такие советы. Попробовали бы они оперировать при этих пяти процентах!..
Хотел бы я знать, какой стервец рассказал ему о консилиуме!
Как он зло на меня смотрел на следующий день.
— Я хозяин своей жизни, и вы не можете лишить меня права использовать даже пять шансов на спасение.
Как мы все беззащитны перед жизнью!.. Он требует от меня того, что невыразимо трудно. Но и он тоже прав. Когда ждешь смерти в любое следующее обострение, то тянуть действительно нельзя. Но нужно было сказать как-нибудь иначе. Впрочем, на следующий день он извинился, и я простил.
— Хорошо, будем оперировать. Только немного подлечим печень.
— Сколько?
— Десять дней.
Сердце как сжалось тогда, так и не отпускает до сих пор. Клапан, видимо, приживается, но будет ли он достаточно крепким, чтобы выдержать всю жизнь? Для Саши это хотя бы лет двадцать. Миша говорит, что эта ткань испытана на прочность и на износ. Но все же... Впрочем, зачем загадывать на такой срок? Нужно еще пережить сегодня. Хирургия и техника так быстро развиваются, что через пять лет будут совсем другие возможности.
