Эрик Дэвис - Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху
Один из парадоксов подъема экологической мысли состоит в том, что ее органические модели и холистические метафоры используются также для того, чтобы оправдать крайности ничем не ограниченного глобального рынка и его технологические инструменты. Многие технолибералы и сторонники «новой экономики» поддерживают своеобразный «рыночный анимизм», который приобретает очертания неодарвинизма. Используя язык теории систем и нелинейных свойств, рассмотренный выше, эти энтузиасты представляют себе самоорганизующуюся и бесконечно расширяющуюся экономику, построенную на петлях обратной связи, симбиотических технологиях, децентрализованном управлении, потоках органической информации и, конечно, на отсутствии «искусственного» вмешательства государств и регулятивных механизмов. Как убедительно сформулировал это Джон Перри Барлоу в письме на лист рассылки nettime:
Природа сама по себе — это система свободного рынка. Тропический лес — это неплановая экономика, как и коралловый риф. Различие между экономикой, классифицирующей информацию и энергию в фотонах, и экономикой, классифицирующей информацию и энергию в долларах, на мой взгляд, незначительно. Экономика — это экология.
Британский критик Ричард Барбрук называет этот род риторики «мистическим позитивизмом», потому что его обращение к космическим силам выражается в научных терминах. Барбрук указывает, что гимны экономике кораллового рифа не только затемняют манипулятивную власть финансовых элит, но и игнорируют чрезвычайно продуктивную роль, которую могут играть и действительно играют государства, регулирующие организации и другие рационализированные общественные институты. Природу нельзя винить в быстром и решительном распространении неолиберальных рыночных экономик в мире после холодной войны, как если бы мировой капитал представлялсобой джунгли, наконец упраздняющие архаические кровавые храмы национальных государств. Многие страны, перекошенная экономика которых предстает сегодня алчным глазам мировых инвесторов, пришли к такому состоянию вследствие совершенно искусственной долговой политики; один раз попав в рабство к таким международным организациям, как Всемирный банк и МВФ, правительства многих развивающихся стран, как правило, были вынуждены согласиться с неолиберальной рыночной политикой, которая во многих случаях набивает карманы международного банковского сообщества, вместо того чтобы заниматься социальными, политическими и экологическими потребностями той страны, о которой идет речь.
Но возможно, рыночные анимисты и правы. Возможно, глобальная экономика в каком-то смысле живая, и неоспоримая креативность и пластичность рынка и его способность приносить прибыль свидетельствуют о нелинейных свойствах необиологической эволюции. В конце концов, проценты всегда были своего рода искусственной жизнью. Даже Фома Аквинский, живший в эпоху, когда ростовщичество считалось грехом, признавал, что «своего рода рождение имеет место, когда деньги вырастают из [других] денег». Конечно, Аквинат не принял бы динамическое неравновесие социально-экономических трансформаций современности, которые показались бы ему извращенными. Он считал, что способность денег к самоумножению «особенно противна Природе, потому что в согласии с природой деньги должны вырастать из естественных товаров, а не из самих денег»260.
Очевидно, мы не можем и не должны возвращаться к статичной космологии Средневековья, но мы все же могли бы спросить у самих себя, что за монстры взращиваются в нашей среде. Взять, к примеру, непостоянные и все более виртуальные всемирные финансовые рынки, шумная нервная система которых состоит из дающих метастазы информационных сетей, чей объединенный трафик, возможно, затрудняет битовые потоки Интернета. Свыше миллиарда долларов проходит через рынки иностранной валюты ежедневно, и менее 5 % этой неистовой деятельности представлены реальными сделками за наличный расчет. Остальная часть проносится через абстрактное цифровое пространство неуловимых петель обратной связи, чья нестабильность и взаимозависимость делает их одновременно прибыльными и потенциально катастрофическими. Деньги стали гностическими, отделяясь от материального проводника — материальных товаров и производства, чтобы превратиться в метафизический хаос чистой информации. Это прекрасная новость, если вас увлекают странные идеи, но если экономики целых государств могут разрушиться за считанные дни, становится непонятно, как вся эта деятельность связана со строительством лучшего мира. Как нам напомнили бы древние анимисты, если окружающая среда — живая, это не означает, что она всегда принимает близко к сердцу наши интересы.
Или, как Жиль Делёз написал в начале 1990-х годов: «Нас [теперь] учат, что у корпораций есть душа, и это самая ужасающая на свете новость»261. Одна из особенно жутких сторон этого известия — постмодернистское возвращение социального дарвинизма, пагубной философии XIX века, использовавшей идею «выживания сильнейшего» для оправдания магнатов грабежа и ужасающие условия труда индустриальной революции. Сегодня к «эгоистичным генам» и к аморальному стремлению стать «сильнейшим» прибегают, чтобы оправдать социальную политику (или ее отсутствие) технокапиталистической эволюции. Некоторые борцы за свободу личности и рыночные анимисты полагают, что, однажды освободившись от прогрессивного благочестия и иллюзий социальной инженерии, сам рынок будет действовать как огромный механизм отбора, естественным образом отсеивающий людей-новаторов от тех, кто лишен амбиций, расторопных от ленивых, трансчеловеческое от неудачного и «слишком человеческого».
То, что такая мрачная доктрина смогла вернуться на окраины опутанного проводами мира, только подтверждает, как отчаянно мы нуждаемся в возрождении социального воображения — возрождении, которое вполне может потребовать оживления некоторых базовых «религиозных» убеждений, касающихся цели жизни и ценности индивидуальной души. Когда Джулиан Хаксли более полувека тому назад утверждал, что механизм эволюции перешел в человеческое общество, он говорил так не потому, что думал, будто мы должны начать копировать медлительность, беспорядочность и излишества естественного отбора с его пьяным симбиозом и своенравной жестокостью. Вместо этого мы можем и должны попытаться искупить этот процесс:
Как только механизм эволюции перестает быть слепым и автоматическим и становится сознательным… становится возможным ввести в эволюцию веру, мужество, любовь к истине, добродетель — одним словом, моральные цели. Это становится возможным, но эта возможность часто остается нереализованной262.
Тейяр де Шарден также рассматривал пробуждение человека к реальности эволюционных процессов как возможность глубокой социальной трансформации. Хотя он придерживался детерминистского взгляда на естественную эволюцию, настолько широкого, что он охватывал, наряду с многоклеточными организмами и телевизорами, и второе пришествие Иисуса Христа, Тейяр никогда не отказывался от этических оснований, без которых мистицизм легко превращается в космический жаргон. Как Тейяр написал в заключении книги «Феномен человека», «выход для мира, двери для будущего, вход в сверхчеловечество открываются вперед и не для нескольких привилегированных лиц, не для одного избранного народа! Они откроются лишь под напором всех вместе и в том направлении, в котором все вместе могут соединиться и завершить себя в духовном обновлении Земли»263.
Для мистика-палеонтолога безжалостная дарвинистская картина эволюции как эгоистичного, бесцельного и аморального процесса никогда не смогла бы объяснить все до конца — именно потому, что она упускала из виду внутренний дух людей и вещей, дыхание и широту разума и души, которые наполняют и осуществляют творение.
XI
Путь — это сеть
Буддистская легенда гласит, что Будда Шакьямуни вскоре после того, как он достиг прозрения природы вещей, создал текст, известный как «Сутра о величии цветка». Будучи, несомненно, самым космическим и психоделическим из произведений, приписываемых Будде, «Сутра о величии цветка» рисует множество просвещенных существ с именами, как будто позаимствованными из научной фантастики — например, Сияющая Форма и Небесный Глаз — бесконечно разъясняющих дхарму в мириадах миров будд, украшенных драгоценными камнями и цветами, столь же неисчислимыми, как поры на безграничной коже Будды. Сутра разворачивает, вероятно, самый масштабный образ сети, какой только можно найти в религиозном тексте. Согласно философам китайской школы Хуаянь (VII–VIII вв.), умами которых владела эта сутра, грандиозное космологическое видение текста сводится к образу сети Индры. Вот описание Фрэнсиса Кука:
