Доминик Сурдель - Цивилизация классического ислама
Кроме того, в недрах городских ученых кругов обретал свою гибкость поэтический язык, который, если не считать жанров дворцового панегирика и официальной сатиры, постепенно отходил от тем бедуинской жизни и обращался к утонченной оседлости, в особенности к обаянию окультуренной природы. Разумеется, антологии продолжали сводить и комментировать реликты древних поэм, чтимых за докоранический строй их языка и за устойчивость их риторических фигур, которые продолжала классифицировать литературная критика. Но отражение повседневного существования и образы окружающего мира понемногу проникали в область, первоначально отведенную исключительно для культа былых величин. Ода уступила место более коротким произведениям и более дифференцированным жанрам, посвященным либо прославлению аскетизма, как у Абу л-Атахийи, либо описанию сцен охоты и бражничества, как у Абу Нуваса, с которыми сближались небольшие эпиграммы в любовном духе, наподобие тех, что сочинял Ибн ал-Ахнаф. Таким образом, модернистская поэзия, увидевшая свет во времена Харун ал-Рашида, развивалась на протяжении IX в., чтобы затем вернуться в более жесткие рамки — род неоклассицизма, представленный прежде всего панегириками великого ал-Мутанабби, — тогда как поэзия философского и моралистского плана культивировалась в Сирии слепцом ал-Маарри, о скептицизме которого уже упоминалось, а политико-религиозные схватки воодушевляли или, напротив, рождали ностальгию поэтов шиитского направления, таких как Дибил, творивший во времена ал-Мамуна, или ал-Шариф ал-Муртада — двумя веками позднее.
Разнообразию жанров, таким образом, соответствовала потребность в выражении не менее разнообразных чувств, и здесь среди избранных тем образы любви и любовных утех занимали первое место. Тем самым за пределами, если так можно выразиться, ислама, где его предписания охотно игнорировались, как в городе, так и во дворце утверждалась ценность радостной жизни, которую тогда в значительной степени определяли безусловно развращенные нравы общества: скабрезные похождения распутников в погоне за женщинами или мальчиками, любовные связи, укрытые в стенах частных покоев, воспеваемые вакхическими поэмами грубые сцены питейных заведений и домов терпимости, существование которых фискальные службы игнорировали в ущерб закону.
Жизнь вся — вино и поцелуи,
Преследованье трепетной газели с желаньем получить одно,
То самое, которое запретно —
подобный мотив тогда повторялся до бесконечности множеством поэтов.
Между тем поэзия не ограничивалась живописанием легких забав, ее одушевляли, как мы только что отметили, чувства религиозные, окрашенные мистической отрешенностью или политической приверженностью к определенным сектам. Даже описание любовной страсти, рассматриваемой как фатальная, было отражением не только индивидуальных, иной раз деликатных переживаний, подобных смиренной меланхолии Башшара или стенаниям Ибн ал-Ахнафа, но и известных дискуссий, модных в то время в образованных кругах общества, задававшихся вопросом о природе любви и ее похвальном или предосудительном характере. Является ли ее высшей целью «слияние душ» и говорим ли мы при этом о страсти, порабощающей и унижающей, или о чувстве, имеющем моральную ценность? Поэты, в высшей степени восприимчивые к философско-религиозным вопросам своего времени, отвечали на них по-разному, в зависимости от принадлежности к определенным кругам, и этот факт заслуживает особого внимания как имеющий параллели или продолжение в средневековом обществе Запада.
Действительно, если проникнутые эллинизмом арабские мыслители были склонны видеть в любви порыв, одушевляющий все творение и позволяющий прикоснуться к Универсальной Душе, то люди религии были гораздо более сдержанными в материях страсти, которую они признавали только если она была дозволена законом. Их зачастую двусмысленная позиция в реальности определялась идеей, которая будет отчетливо выражена в XI в. андалусцем Ибн Хазмом: «Любовь есть дар Аллаха, когда она законна, но это испытание, когда она незаконна». Подобное испытание, по мнению некоторых, могло обернуться мученичеством. Багдадский законник Ибн Давуд около 900 г. обнародовал следующее высказывание Пророка: «Тот, кто, будучи охвачен любовью, отрешился от своей страсти, сумел скрыть ее и претерпел страдания, должен рассматриваться как мученик». Тем самым он не только поощрял своих современников к отказу от всякой незаконной страсти, но и отводил любовной страсти совершенно особое место. Отстаивая концепцию платонической любви, он пришел к признанию аскетизма единственным средством «слить в вечности желание желающего с желанием желанной». Он даже пытался обнаружить подобную позицию у архаических бедуинских поэтов, которые, как известно, исповедовали узритскую любовь, хотя его толкование оказалось в противоречии со всеми произведениями о любовниках древних времен, которые были не добровольными адептами аскетизма, но жертвами своего постоянства в безнадежных ситуациях — таков Маджнун, «сведенный с ума» Лайлой.
Впрочем, позиция Ибн Давуда, по-видимому, имела ограниченный успех среди «утонченных» людей X в., которые, отвергая чрезмерное распутство, отнюдь не брезговали чувственным удовлетворением, насчет которого в исламской среде не существовало моральных предрассудков. Как и известное западным специалистам и, разумеется, неоспоримое «куртуазное проявление», эта позиция была лишь ограниченным феноменом, который не отражал доминирующего менталитета и не смог избавить поэзию, да и прозу, от реалистической манеры и тривиальных выражений, бросавших вызов благопристойности.
* * *По сравнению с образованными городскими кругами, оставившими о себе столько свидетельств разного рода, жившие в соседстве с ними ремесленники и работники составляли униженное население, о простом образе жизни которого у нас мало сведений. Кое-кто из них, конечно, известен нам своими изделиями. Составленные в последние годы своды личных клейм позволили установить имена изготовителей астролябий, которые были при этом еще и учеными, оружейников, резчиков по дереву, кузнецов и даже каменщиков. Не считая стеклодувов, гончаров и других мастеров, чьи имена еще предстоит найти и систематизировать.
Но организация мастерских и производства вообще остается в нашем представлении весьма неопределенной, и этот недостаток, несомненно, связан не столько с реальностью, сколько со скудостью сохранившихся документов. Установлено, по-видимому почти достоверно, что эта организация была примитивной. Ремесленник являлся «хозяином», который держал при себе необходимое количество работников и учеников. Государственные мануфактуры, в особенности те, которые занимались изготовлением шелковых, расшитых золотом тканей, вероятно, обладали большими возможностями. Но в целом специализированные заведения: сахароварни, гончарные, стеклодувные или кожевенные мастерские — оставались скромных размеров и использовали лишь грубый инструмент, который сохранился почти в неизменном виде со времен Античности, хотя изобилие рабочей силы и ее превосходное качество позволяли поднять уровень производства, богатство и разнообразие которого мы рассматривали выше. Только применение драгоценных материалов и тщательность отделки придавали изделиям их ценность, тогда как редкие технические новшества, как мы видели, в области механических и гидравлических устройств позволяли изготовить определенные предметы роскоши, не облегчая при этом труда работников.
Работавшее в тяжелых условиях простонародье — ремесленники и лавочники, ибо они были неразделимы и производители обыкновенно продавали продукты своего производства, — составляло живописный и многоликий мир с широко представленной специализацией ремесел. Все дошедшие до нас старинные списки, относящиеся к разным городам и эпохам, в этом единодушны. И наряду с так называемыми основными ремеслами, соответствовавшими специализированным производствам, существовали второстепенные виды деятельности, относящиеся главным образом к области изготовления одежды и продуктов питания. Если доверять трактатам XII в. по хисбе, подкрепленным сведениями из сказок и анекдотов, касающихся повседневной жизни, то повсеместно существовали не только пекари, мясники, бакалейщики, зеленщики и прочие разносчики, заполнявшие улицы, но еще и водоносы, торговцы напитками и, особенно, «трактирщики», торговцы жареным мясом, пирожники и «харчевники», предлагавшие клиентам готовую снедь и повседневные блюда, в том числе-знаменитую похлебку из зерна, хари ссу, которая составляла основу народного питания. Из более или менее доходных ремесел одни были связаны с торговлей предметами роскоши, тогда как другие способствовали превращению рынка в шумное и оживленное место, где толпился народ, а третьи выделялись тем, что их традиционно считали «презренными»: таковыми были ткачи, кровопускатели, или цирюльники, и кожевники. Точную причину этого найти невозможно, однако же отголоски такого положения обнаруживаются в Предании и в дошедших до нас пословицах. Унаследованное, несомненно, от издавна распространенных на Древнем Востоке представлений и, по сути, противное мусульманскому эгалитаризму, оно тем не менее оправдывалось кораническими стихами, устанавливавшими иерархию среди правоверных. Таким образом, все, кто занимался ремеслами такого рода, причислялись к низшему классу (по крайней мере в суннитской среде, ибо шииты отвергали эти дискриминационные меры), а это означало, что они не могли свидетельствовать в суде и жениться на женщинах не своего круга. Тем самым они приравнивались к нарушителям установлений социального или сексуального плана: ростовщикам, скупщикам или, например, проституткам, не говоря уже о разыскиваемых полицией ворах, принадлежавших порой к настоящим организованным группам.
