Олег Буткевич - Красота
Говоря все это, мы ни в коем случае не собираемся идеализировать фактическую роль художника в обществе, не собираемся рядить его в доспехи непременного самоотверженного борца за правое дело. История искусства знает бесчисленное множество примеров, когда резец и кисти служили верой и правдой самым мрачным режимам; когда поэты слагали оды тем, кто, с точки зрения элементарной исторической справедливости, вовсе не заслуживал этого; когда статуи, созданные при жизни фараонов и почитаемые божественными, тут же после кончины Сына Солнца вдребезги разбивались недавними раболепными подданными; когда в течение столетий, а то и тысячелетий художественно выполненные идолы держали в узде страха религиозное сознание народа; когда именно искусство служило могучим орудием эмоционального подавления и отупления масс. Об этой двойственной, противоречивой роли художественного творчества как исконного, неподвластного эгоистическим целям двигателя прогресса и одновременно послушного орудия в руках хозяев жизни, с гордостью за предназначение искусства и с горечью за человеческие слабости художника писал Шиллер в знаменитых «Письмах об эстетическом воспитании».
«Наука и искусство отрешены от всего положительного и зависимого от человеческой условности и пользуются безусловной неприкосновенностью со стороны человеческого произвола. Политический законодатель может оценить их область, но господствовать в ней он не может. Он может изгнать друзей истины, но истина превозможет; он может унизить художника, но искусства подделать он не в состоянии. Правда, явление весьма обычное, что наука и искусство преклоняются пред духом времени и что критический вкус предписывает творчеству законы. Где характер становится непреклонным и твердым, там наука строго оберегает свои границы и искусство направляется тяжкими рамками правил; где, напротив, характер становится слабым и дряблым, там наука стремится к тому, чтобы понравиться, и искусство — к тому, чтобы доставить удовольствие.
В течение целых столетий философы и художники работают над тем, чтобы внедрить в низы человечества истину и красоту; первые гибнут, но истина и красота обнаруживаются победоносно со свойственной им несокрушимою жизненной силой.
Художник, конечно, дитя века, но горе ему, если он в то же время и воспитанник или даже баловень его» 25.
Правда, этот вдохновенный панегирик искусству страдает очевидным внеисторизмом и, соответственно, недопониманием того, что художественное творчество в антагонистическом обществе не только от «дряблости» характера вынуждено служить господствующим классам, но, главным образом, потому, что, как «дитя века», художник — неизбежно и его «воспитанник». Он далеко не свободен в выборе идейных устремлений. Последние, по сути дела, всегда ему заданы.
Кто может упрекнуть Андрея Рублева в истовости его веры? Можно ли поставить ему в вину то, что у его вдохновенных произведений сотни лет держали на коленях смиренную паству? Можно ли обвинить скульптора, ваявшего бессмертный портрет Нефертити, в том, что он не осознавал жестокой несправедливости положения рабов и других угнетенных сословий Древнего Египта и не звал своим искусством на борьбу против рабства? Можно ли обвинить самого Шиллера в том, что и его творчество, как и эстетика, видевшая в искусстве панацею от общественных зол, питалось романтическими иллюзиями своего времени?
Как уже говорилось, собственная сущность художественной идеи, собственное позитивное начало искусства способны реализоваться исключительно в том или ином конкретном жизненном содержании. А это содержание есть содержание современной художнику эпохи, как оно осознается современным ему общественным сознанием. Искусство и есть одна из форм этого сознания. В исторические периоды подъема прогрессивных, демократических, революционных идей искусство становится способным, и силу преемственности гуманистических идеалов и их общечеловеческой значимости, к величавым прозрениям будущего, кстати говоря, совсем не обязательно задуманным как прозрения теми, кто создавал это искусство. В периоды, духовного упадки или естественной до времени неразвитости общественного сознания искусству остается блуждать во тьме извращенных или еще не выкристаллизовавшихся, смутных представлений, адресуя свое шатание странным, подчас непонятным фетишам, утверждая такие антигуманные проявления, как жестокость к побежденным, мрачные ритуальные обряды и т. д. Однако и здесь, казалось бы, в чудовищном падении, служа устремлениям, более чем далеким от социального прогресса в современном его понимании, искусство неизменно, пока в нем остается хоть капля художественности (что вовсе не обязательно присутствует, скажем, в некоторых примитивных, культовых изображениях), умудряется находить гармоническое решение формы, контрастов цвета, остроты графической выразительности, словно намекая вопреки всему на предназначенную ему великую миссию в развитии человеческой вселенной. В этих элементарных решениях принципиально уже присутствует способность художественного творчества активно выносить человеческий «приговор» явлениям действительности, та способность, которая позволит гению Микеланджело, повелевая глыбами мрамора, на века вложить в сердца людей гордый и мятежный дух эпохи Возрождения, а Сурикову — раскрыть в симфонии красок силу народа — творца человеческой истории...
Обладая собственной художественной энергией социального воздействия, искусство конкретизирует ее именно как социальную силу — в социальных воззрениях своей эпохи. Поэтому искусство как форма общественного сознания в огромной степени — идеологическая его форма. В классовом обществе искусство вполне классовое явление. В то же время идейность искусства не тождественна социальной идее.
Социальная идея в том виде, в каком она поднимается над уровнем обыденного сознания, есть идея теоретическая, то есть идея, в абстрактно-логической форме раскрывающая смысл общественных явлений или событий. Художественная идея, со своей стороны, непосредственно образно раскрывает и преобразует в том же направлении то же самое объективное содержание действительности, которое является предметом для формулирования социальной идеи.
В этом смысле зовущий пафос художественной идеи действует совершенно суверенно, параллельно убеждающей логике социальной идеи.
С другой стороны, социальные идеи весьма существенным образом способны влиять на направленность художественного творчества. Здесь перед нами вырисовывается весь комплекс проблем, связанных с понятием партийности искусства.
Пафос художника, берущий начало в самых глубинах его творческого духа, в то же время черпает свое содержание из мировоззрения художника. В пафосе как бы соединяются и логика, и чувство, и неукротимое стремление к выражению того, что носит в себе художник, что он призван сказать человечеству.
Именно этот пафос — целеустремленность художественной идеи, преобразующей в художественных образах содержание жизни, целеустремленность, в которой слиты силы разума, горение страсти, убежденность веры, — и составляет то, что мы называем идейностью искусства. Коммунистическая идейность искусства — это пафос художника, направленный на утверждение как художественно прекрасного нового строя, нового человека, новой морали; пафос, в котором в снятом виде присутствуют и политические, и нравственные, и гражданственные, и иные социальные идеи — все то, что составляет самосознание и мировоззрение художника.
Идейность искусства, его пафос — это могучая эмоционально-волевая энергия целостной художественной идеи, вносимая в мир только искусством, только неповторимой личностью творца искусства, его личной любовью и личной ненавистью, его радостью и слезами, его убежденностью в том, что он утверждает. Но вносимый в мир субъективно-личностным, индивидуальным переживанием художника, будучи суверенным порождением личности творца, художественный пафос, казалось бы, царственно свободно преобразующий жизненное содержание в образах искусства, менее всего является проявлением эгоистического своеволия.
В той самой мере, в какой эмоционально-волевая энергия оказывается художественной, то есть способной творчески правильно трансформировать явления действительности в прекрасные образы искусства, обладающие великой силой воздействия, она оказывается индивидуальным выражением всеобщей объективной тенденции саморазвития материи от хаоса к организованности, от простого к сложному, от низшего к высшему. Ибо художественная идея, как говорилось, есть идея развития. Она обладает силой преобразования и мощью воздействия лишь тогда, когда не совершает насилия, когда преобразует материал действительности в соответствии с его собственной сущностью и в направлении его закономерного, прогрессивного развития.
