Мария Голованивская - Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских
Автор статьи с удивительной точностью реконструирует персонифицированный образ Радости: «…Под определяющим влиянием христианской идеи радости и с участием мощных токов европейской традиции в русской поэтической картине мира складывается и достраивается мифологический образ Радости как живущего на грани двух миров, земного и небесного, прекрасного женственного существа с лицом неземной красоты, с глазами-очами, излучающими небесный свет, с несущим тепло легким дыханием, с добрыми теплыми руками, с легкими ногами-стопами, с легкими, но мощными крылами, на которых она улетает и прилетает, окрыляя человека и одаряя его способностью лететь на крыльях радости». Радость ассоциирована в русском сознании с двумя стихиями: огнем и жидкостью – вспомним описание радости у В. А. Успенского: «…Радость – легкая светлая жидкость (в противовес горю, которое коннотируется как тяжелая тягучая жидкость – М. Г.). Радость тихо разливается в человеке, иногда бурлит, играет, искрится, переполняет человека, переплескивается через край. По-видимому, она легче воздуха: человек от радости испытывает легкость, идет, не чуя земли под ногами, парит и, наконец, улетает на седьмое небо» (6).
И последняя, крайне существенная и также подмеченная А. Б. Пеньновским особенность русской радости – ее альтруистичность: радость можно испытывать за другого, удовольствие за другого получить невозможно. «Показательно поэтому, – пишет автор статьи, – что глагол радоваться, как и прилагательное рад, управляет дательным падежом, в котором значение эмоционального каузатора совмещается со значением адресата: радость возвращается тому, кто является ее источником». Радость не только альтруистична, но и межличностна, ею, в отличие от удовольствия, можно заразиться и заразить, поделиться.
Итак, радость в русском языковом сознании – это:
1) живое существо;
2) женщина с крыльями;
3) огонь;
4) жидкость;
5) инфекция (заразная болезнь) с положительным знаком.
О ликовании и восторге скажем очень кратко, поскольку эти две эмоции никак не могут быть отнесены к базовым, хотя бы потому, что свойственны исключительно человеку, причем человеку социальному. Ликование, этимологически восходящее к «ликам», то есть к радостным крикам и возгласам (ЭСРЯ), отражает не столько саму эмоцию, сколько определенный тип поведения, сопровождающий при определенной конвенции выражение радости. Так, ликование, в отличие от радости, всегда открыто для наблюдения, сопровождается жестикуляцией и радостными криками, и поэтому не является интимным переживанием. В современном языке это слово описывается, подобно панике, как поведение толпы, употребляется крайне ограниченно и не дает нам возможности провести какие-либо реконструкции его мифологического образа или контекста.
Также обязательны внешние проявления такой разновидности радости как восторг. В этимологии этого слова мы впервые сталкиваемся со скрытой метафорой всего поля слов, описывающего радостное состояние человека как «состояние приподнятого духа» (см. также у Лакоффа и Джонсона об ориентационной мегафоре «счастье – верх; грусть – низ» (7)), ведь восторг корнями своими связан со словом торчать (ИЭССРЯ). То же прослеживается и в синонимическом ряду, приводимом Далем: восторгать, восторгнуть, подымать вверх, вырывать и пр. (ТС). Это может наводить на очевидные аналогии с неким определенным плотским состоянием, однако мы удержимся от дальнейшего развития этой темы в силу недостаточности доказательных фактов (все же ср. современное «торчать» – получать удовольствие). Отметим лишь, что это, вероятно, связано с реакцией первобытного сознания на восход солнца (по аналогии: солнечное затмение вызывало неописуемый ужас) и также, через солнце и огонь как вечные символы мужественности, может давать почву для невысказанного нами предположения. У слова восторг существует сочетаемость, приближающая его к радости: его возможно передать кому-либо и разделить с кем-либо. Восторг, имея этимологическую связь с латинским глаголом trahere – «влечь, тянуть», а также «терзать» и имея в древнерусском языке значение «дрожь», «судороги» («восторгать», неперех. – «дрожать, биться» о людях – ИЭССРЯ), сохранил сочетаемость, трактующую это состояние как болезнь: безумный, бешеный восторг, дикий восторг. Восторг есть также некое статическое, хотя и мимолетное, состояние, оно не знает градаций и описывается при помощи глаголов, создающих метафору «территории, места» – прийти в восторг, привести в восторг. В русском языке восторг может также охватить кого-либо, однако эта сочетаемость характерна для чувств и эмоций как таковых и не является специфической характеристикой именно восторга.
Трактовка радости и удовольствия, предложенная известным современным психоаналитиком Э. Фроммом, в полной мере отражает европейскую концепцию и мифологическую картину этих понятий. Предваряя этот анализ, отметим, что русский язык, как мы видели, отражает позицию высшей нравственности, что в большой степени объясняет тот факт, что русские зачастую эстетическим критериям предпочитают этические.
Французскими эквивалентами рассмотренных нами русских слов радость и ликование, безусловно, являются joie и jubilation.
Joie (n. f.) зафиксировано во французском языке с XI века и произошло от латинского gaudia, множественного числа от gaudium – «удовлетворение, удовольствие», «чувственное удовольствие, сладострастие», «человек – источник удовольствия» (DE). Gaudia – слово разговорного языка, где оно фигурировало как существительное женского рода, однако в старофранцузском языке это слово чаще всего оформляется как существительное мужского рода.
В XI веке это слово обозначает «чувство сильного счастья» и употребляется для обозначения в первую очередь проявлений этого чувства. Латинское значение, связанное с проявлениями любви и ласки, исчезло к XIII веку, оставив след лишь в выражении fille de joie (DAF). До XVI века это слово обозначало также «украшение», благодаря народно-этимологическому сближению с joyau. Метонимический смысл «коллективная радость» остался только в диалектах и в выражении feu de joie. С XVIII века зафиксировано антифрастическое употребление этого слова в значении «горе, неудовольствие» (DHLF).
В современном языке joie определяется как глубокая приятная эмоция, овладевающая всем существом человека. Это слово имеет следующую сочетаемость:
causer, provoquer, éprouver, goûter, ressentir, manifester, montrer, témoigner de la joie;
contenir, cultiver, dire, exprimer, extérioriser sa joie;
combler, remplir, bondir, pétiller, délirer, exulter de joie;
etre envahi de joie;
s’abandonner, se livrer à la joie;
une joie éclate, rayonne, se lit, se communique;
etre fou, transporte de joie;
une joie ardente, extrême, vive, folle, extatique, ineffable, indicible, indescriptible, délirante, excessive, bruyante, puérile, austère, intime, insigne, pure, légitime, maligne, méchante, cruelle, communicative, tendre, courte, de courte durée, longue, passagère, éphémerè (TLF, RI, DM1, DS, NDS, DGLF).
Из приведенной сочетаемости мы видим, что радость во французском языке осмысливается в пределах нескольких как четко, так и нечетко очерченных коннотаций. Наиболее целостные коннотативные образы радости – это:
1. Текст, что подтверждается широкими возможностями сочетания этого слова с предикатами речи и письма: dire sa joie, la joie se communique, se lit, joie ineffable, indicible, indescriptible. Сюда же может быть помещен контекст delirer de joie, описывающий одно из проявлений радости как бессвязную бредовую речь (ср. по-русски: от радости можно только кричать, но не бредить, то есть нельзя говорить).
2. Крылья, которые могут унести человека, власти которых он отдается по своей воле или уступая их силе. Эти крылья персонифицируются и перенимают на себя характеристики именно человека, а не какого-то божественной природы существа. Радость-крылья могут быть хитрыми, злыми, жестокими, коварными, что, в отличие от русского злорадства, характеризует именно саму радость, а не объект, вызывающий ее. Аналогичная непереводимая на русский язык сочетаемость имеется, например, и у слова plaisir, которое в нашей культуре может быть только «хорошим» чувством. А во французской культуре – отнюдь нет. Вспомним строку из песни Сальваторе Адамо: «Il éprouvait un malin plaisir à se jouer de mes avances». Такой перенос на радость и удовольствие признаков самого человека может быть отчасти объяснен выводом Эриха Фромма о том, что «радость – это то, что мы испытываем в процессе приближения к цели стать самим собой» (8). Его мысль опирается на рассуждение Спинозы, который, в свою очередь, считал, что «радость – это переход человека от меньшего совершенства к большему», а печаль – «переход человека от большего совершенства к меньшему» (9).
