Сергей Романовский - Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Понятие «средний класс» выросло из понятия «средний европеец», о нем без всякой симпатии писал еще А. И. Герцен. Если это понятие отобразить на нашу туземную действительность, то оно мгновенно оборотится в традиционно презираемый на Руси тип мещанина, в «мурло мещанина» (В. В. Маяковский). Именно этот тип, что и преднарек Герцен, должен заместить собой традиционную для России генерацию общественно-озабоченной интеллигенции.
В 1908 г. во время относительного экономического подъема, когда нарождавшийся класс новой русской буржуазии стал влиять на традиционно русское миросозерцание, П. Б. Струве зорко рассмотрел, что новая экономика, помимо «бездушных законов», опирается на идею «годности» человека. В начале пути таких людей немного и есть опасность, что эту идею поглотит традиционное упование на равенство «безответственных личностей» (на этой именно идее и воспитывалась русская интеллигенция), что толпа посредственностей задавит талант.
Общество будет развиваться только в одном случае, если устоят люди годные. Но что такое идея «личной годности» как не идея «нового русского буржуа» [675], а та, в свою очередь, не замещает ли эвфемистически традиционно русское представление о мещанине?
Но русский мещанин – это исторически злейший враг интеллигенции. Что мещанину любо, от того интеллигента тошнит. Мещанин стремится к материальному благополучию, интеллигент (на словах) его отодвигает в самые глубины своих интеллектуальных запасников, на поверхности у него равновесие души. На самом деле современный интеллигент вовсе не прочь пожить зажиточной жизнью, но только у него из этого ничего не получается. Оттого и изливает он ведра желчи на современного мещанина – «нового русского»; в глазах интеллигента – это непременно тупой, ограниченный человек и, само собой, жулик, а то и бандит.
Вспомним А. И. Герцена. Жизнь его сложилась так, что он был вынужден значительную ее часть провести в эмиграции. И там он воочию наблюдал, что «образованный мир» идет в мещанство [676]. Он, как типичный рафинированный русский интеллигент, считал, что благополучие губит искусство, отравляет воздух. И тем не менее был уверен, что «мещанство победит и должно победить».
Не только Герцен, многие поколения русских интеллигентов так и не поняли, что человек, живущий в достатке, сиречь мещанин, это тот нерастворимый цемент, который крепит фундамент государства надежнее любой идеи. Русская интеллигенция, да и советская тоже воевала и продолжает воевать против мещанства по одной причине – образованному человеку никак не удается зажить полноценной и полнокровной жизнью, ему все время чего-то недостает; времена, когда в его труде государство будет нуждаться и достойно этот труд оплачивать, так и не наступили и неизвестно, наступят ли. В противном случае не было бы никакого антагонизма между этими двумя чисто русскими типами: интеллигент и мещанин.
Еще и сегодня это противопоставление достаточно агрессивно. Иначе, кстати, и быть не может, ведь пишет об этом только одна сторона – интеллигент. Почитаем И. Лисочкина: «Интеллигент всегда человек “идеи”, а потому абсолютнейший бессребреник. Он не только не в состоянии строить “пирамиды”, “крутить” деньги, сооружать особняки, но и зачастую свой быт толком обустроить не может. Потому что это ему совершенно не интересно» [677].
Да, времена меняются необратимо. Если еще вчера, приведя подобную характеристику интеллигента, автор мог рассчитывать на сочувствие, то сегодня, кроме беззлобной иронии, а то и откровенного презрения описанная им личность вызвать не может. И уж во вся-ком случае не таким интеллигентам Россию спасать, коли о себе они позаботиться толком не умеют.
Если Д. С. Мережковский в 1906 г. был вправе уповать на то, что русская интеллигенция никогда ради «чечевичной похлебки» не откажется от своего «божественного голода и божественного первородства», если еще можно было понять его лютую непримиримую (интеллигентскую) ненависть к «лавочкам», да и вообще к людям, у которых «вместо скипетра – аршин, вместо Библии – счетная книга, вместо алтаря – прилавок» [678], ибо не знал он, что ждет его любимую Россию впереди, то у современных мыслителей опыта побольше и они могли бы уже заменить своих языческих идолов на здравый смысл и трезвый расчет.
И все же время непременно возьмет свое, и поймем мы, наконец, что уж если подлинному интеллигенту собственный быт безразличен, то и о России ему печься нечего. Не его заботами и молитвами она встанет на ноги. Иными словами, если миросозерцание у интеллигенции не изменится, то всем прочим, интеллигентами себя не считающими, уповать на подобных «спасителей» и реформаторов не придется.
Будем надеяться, что все будет иначе: интеллигенция, наконец, перестанет, как писал в «Вехах» С. Н. Булгаков, стоять в отношении будущего и собственной страны, да и своего личного, «в позиции героического вызова и героической борьбы» [679], что интеллигент вполне способен, не утратив духовности, обрести практичность и жизненную хватку, ибо противопоставление интеллигентности и практицизма явилось лишь естественным итогом постоянных материальных невзгод, которыми российская история «поощряла» общественную озабоченность интеллигенции.
Еще В. В. Розанов точно заметил, что «едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество. Тут-то и положен для нее исторический предел» [680]. А когда демократия начинает морализировать? Только в одном случае, когда у власти интеллигенция.
Разве не подобное разложение только народившейся российской демократии угораздило нас наблюдать в уходящем XX столетии?
Изменится взаимное отчуждение интеллигенции и государства российского, и интеллигенция мгновенно сменит свой имидж «спасителя отечества» на костюм «человека дела», причем совсем не обязательно бизнесмена. Сроднившись с интересами государства, интеллигенция мгновенно утратит и свое главное некогда свойство – отщепенство. Да и мораль ее претерпит изменения: она перестанет рассуждать, а станет действовать, да и личное благополучие не покажется ей делом десятистепенным. Правда, от былой интеллигенции тогда останется лишь название. А возможно, и оно исчезнет за ненадобностью.
Узелки на память (Вместо заключения)
Чего же добивался автор? Что, как ему кажется, должно остаться по прочтении этой книги? Какие узелки на память скорее всего завяжутся у читателя? Попробуем напоследок поговорить и об этом.
Мы пришли к выводу, что по мере того, как Россия будет уходить от своего тоталитарного прошлого, роль интеллигенции в общественно-политической жизни страны начнет неизбежно падать. Но с этим, я в этом убежден, пока согласятся немногие, ибо, коли «гибнущая Россия» – метафизическая данность нашей родины, то и интеллигенцию, основное предназначение которой как раз в том и состоит, чтобы «спасать Россию», от России не оторвать никогда. Однако те люди, которых традиционно называют русскими интеллигентами, на роль «спасителей отечества», в чем мы убедились, не годятся.
Не будем повторять сказанное. Заметим лишь, что пока интеллигент будет заботиться не о себе и своей семье, а будет «спасать Россию и человечество», ничего путного ни для России, ни для человечества не предвидится. Кстати, само словосочетание «спасать Россию» уникально, оно чисто русское, нигде в мире ничего подобного услышать не удастся. Оно, скорее всего, от Православной Веры нашей в Спасителя. Это в духовной сфере. Но в мирской жизни действуют иные ориентиры.
Поэтому пора бы понять русской интеллигенции, что не Россию, а душу свою надо спасать. России же не надо никого догонять, а тем более перегонять, не надо ей ни на кого и равняться, а надо лишь раз и навсегда осознать свое, только ей присущее место в общем ранжире мировой цивилизации, органично встроиться в эту систему и спокойно развиваться без натужных рывков и садомазохизма.
Иммануилу Канту принадлежат слова: «Мертвые управляют живыми». Для русского уха, правда, более приемлемо другое словосочетание: «былое пророчествует» или, еще точнее, «прошлое толкует нас» [681]. Значит былое учит? Возможно. Но не нас.
В начале XX века в России рухнуло самодержавие и вместе с ним нарождавшийся капитализм. Надо было созидать нечто принципиально новое, ранее невиданное. Из почти несовместимых идей свободы и равенства «либерализм и марксизм создали свои картины будущего» [682]. Они и стали ориентиром для новоявленных строителей.
Если брать широко, то именно либерализм во многом ответственен за социалистические эксперименты с Россией. Наш же доморощенный либерализм пророс из «русской идеи». Именно она являлась теоретической подпиткой всех схем переустройства российской жизни, начиная от моделей славянофилов и западников и кончая народниками и социал-демократами. Поэтому «особый путь» России через построение социалистического общества также стал неизбежным следствием направленной эксплуатации той же русской идеи.
