Надежда Пестрякова - Литературные вечера. 7-11 классы
Как и «Один день Ивана Денисовича», «Колымские рассказы» повествуют о лагерной жизни. Но Варлаам Шаламов изображает жизнь заключенного гораздо ужаснее, чем Солженицын. У Шаламова горек любой эпизод, страшна любая из сцен. В «Колымских рассказах» мы постоянно натыкаемся на внезапные смерти героев, большинство из которых дистрофики в полусознательном состоянии, на деяния «блатарей», на выстрелы охраны. Шаламов доказывает, что человек, оказавшись в лагере, голодный и несчастный, просто лишается человеческих чувств.
(На сцене появляются 3 участника, изображающих заключенных)
Первый участник :
«Всем нам надоела барачная еда, где всякий раз мы готовы были плакать при виде внесенных в барак на палках больших цинковых бачков с супом. Мы готовы были плакать оттого, что суп будет жидким. И когда случалось чудо, и суп был густой, мы не верили и, радуясь, ели его медленно-медленно. Но и после густого супа в потеплевшем желудке оставалась сосущая боль – мы голодали давно. Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания».
Второй участник :
«Мы знали, что такое научно обоснованные нормы питания, что такое таблица замены продуктов, по которым выходило, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла. Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями и притом пустяками. Гораздо важнее было наловчиться на морозе застегивать штаны – взрослые мужчины плакали, не умея подчас это сделать.
Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь, и не боялись ни той, ни другой. Великое равнодушие владело нами. Мы знали, что в нашей воле прекратить эту жизнь хоть завтра же, и иногда решались сделать это, и всякий раз нам мешали какие-нибудь мелочи, из которых состоит жизнь. То сегодня будут выдавать „ларек“ – премиальный килограмм хлеба, просто глупо было кончать самоубийством в такой день. То дневальный из соседнего барака обещал дать закурить вечером – отдать давнишний долг».
Третий участник :
«Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого, того, что не может выбросить из траншеи двадцать кубометров грунта за смену».
Третий ведущий :
«Работать заключенным приходилось в любую погоду – будь то холод, мороз или дождь. Погодные условия на Колыме не из приятных, мягко говоря. Градусника рабочим не показывали, да это было и не нужно – выходить на работу приходилось в любые градусы. К тому же старожилы почти точно определяли мороз: если стоит морозный туман, значит на улице 40 градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно – значит, 45 градусов; если дыхание шумно и заметна одышка – 50 градусов. Свыше 55 градусов плевок замерзает на лету».
Первый участник :
«Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за три дня каждый углубился на полметра, не больше. … Дождь лил третьи сутки, не переставая. … Мы давно были мокры, не могу сказать, до белья, потому что белья у нас не было. Примитивный тайный расчет начальства был таков, что дождь и холод заставят нас работать. Но ненависть к работе была еще сильнее, и каждый вечер десятник с проклятием опускал в шурф свою деревянную мерку с зарубками.
Мы не могли выходить из шурфов, мы могли быть застрелены. Ходить между шурфами мог только наш бригадир. Мы не могли кричать друг другу – мы были бы застрелены.
За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы ночью сушили своим телом и почти успевали высушить»
Второй участник :
«Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади, я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами. Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье создание, а потому, что он был физически крепче, выносливее других животных».
Третий ведущий :
«Да, некоторые выживали в невыносимых условиях, но здоровье их оставалось подорванным на всю жизнь. В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в лагерном забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, при побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти сроки многократны проверены. Но иногда случалась заключенным удача».
Третий участник :
«В Бамлаге, на „вторых путях“, мы возили песок на тачках. Откатка дальняя, норма двадцать пять кубометров. Меньше полнормы сделаешь – штрафной паек, триста граммов, и баланда один раз в день. А тот, кто сделает норму, получает килограмм хлеба, кроме приварка, да еще в магазине имеет право за наличные купить килограмм хлеба.
Работали попарно. А нормы немыслимые. Так мы словчили: сегодня катаем на тебя вдвоем из твоего забоя. Выкатаем норму. Получаем два килограмма хлеба, да триста граммов штрафных моих – каждому достанется кило сто пятьдесят. Завтра работаем на меня … Целый месяц так катали. Чем не жизнь? … Потом кто-то из начальства разоблачил нашу штуку, и кончилось наше счастье».
Третий ведущий :
Ловчили заключенные ради лишних граммов хлеба как могли: некоторое время скрывали умершего, чтобы при раздаче хлеба получать его пайку, ночью раскапывали похороненных мертвецов, снимали с них одежду, чтобы выменять ее на табак и опять же хлеб. Легко в лагерях жилось лишь блатарям, тем, которые сидели за разбои, воровство, убийства. Для них ничего не было удивительного в том, что обычная игра в карты может закончиться убийством фраера и дележом его окровавленного свитера.
Шаламов рассказывает, как, абсолютно не понимая лагерной жизни, родственники прислали ему на Колыму посылку, а в ней – фетровые бурки, которые у него наверняка в первую же ночь украли или просто отняли бы уголовники.
Поэтому Шаламов тут же за бесценок продает бурки охраннику, чтобы купить хлеба и масла, которого он не видел несколько лет. Свой неожиданный пир он приглашает разделить своего друга Семена Шейнина. Тот радостно убежал за кипятком.
«И тотчас, – пишет Шаламов, – я упал на землю от страшного удара по голове. Когда я вскочил, сумки с маслом и хлебом не было. Метровое лиственничное полено, которым меня били, валялось около койки. И все кругом смеялись…»
(Участники, изображающие заключенных уходят)
Первый ведущий :
Озверелость колымских лагерей, трагедия, ставшая бытом – вот основной предмет изображения в «Колымских рассказах» Шаламова. Лагеря уродуют людей и физически, и морально. Шаламов говорит о том, что в здоровом обществе лагерей быть не должно.
Лагеря – детище тоталитарного государства, в котором русские люди жили достаточно долго. Огромным злом была сталинщина – раковая опухоль на теле всей страны. Тоталитарный режим – это отсутствие свободы, слежки, раздутая военщина, подавление живой мысли, процессы, лагеря, ложь цифр, аресты, расстрелы.
Второй ведущий :
Покончено с этим, но из памяти народной разве можно такое вынуть? Разве можно забыть об армиях заключенных, под лай овчарок и удары прикладов возводивших стройки? О массовых арестах, о массовом голоде, об искоренении и расстрелах? Этого нельзя забыть, вычеркнуть из памяти. Поэт Александр Твардовский в поэме «По праву памяти» размышлять об этом и глубоко судит сталинское время.
Первый чтец («О памяти»):
Забыть, забыть велят безмолвно
Хотят в забвенье утопить
Живую боль. И чтобы волны
Над ней сомкнулись. Быль – забыть!
Забыть родных и близких лица
И стольких судеб крестный путь —
Все то, что сном давнишним будь,
Дурною, дикой небылицей,
Так и ее – поди забудь.
Второй чтец :
Но это было явной былью
Для тех, чей был оборван век,
Для ставших лагерною пылью,
Как некто некогда изрек.
Забыть – о, нет, мы с теми вместе.
Забыть, что не пришли с войны,
Одних, что даже этой чести
Суровой были лишены.
Третий чтец :
Забыть велят и просят лаской
