Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
Тема Дидоны не раз возникала в русской поэзии XX в. – у Сергея Соловьева («Дидона и Эней»):
По камням звенят копыта,
Слышно ржание коней.
На горах отстала свита…
Как стрела, летит Эней.
Дали неба – мутно-сини;
Ветр шумит, в траве шурша,
И с царицей сын богини
От грозы бежит, спеша.
На груди застежкой сплочен,
Плащ ее окутал стан.
Наконечник стрел отточен.
За плечами, раззолочен,
Звонко брякает колчан.
Конь храпит; густая пена
Покрывает удила.
Пред царицей Карфагена
Расступается скала.
Вместо храма – свод пещеры.
Мать Земля условный знак
Подает, и волей Геры
Заключен несчастный брак.
Все забыто: обесчещен
Женский стыд, и презрен долг.
В недрах скал и горных трещин
Гром пронесся и умолк.
Потемнели, сшиблись тучи,
О деревья бьет вода.
Дико воя, сбились в кучи
Оробелые стада.
Пыль клубится; воздух блещет;
Скрылся в туче горный скат.
О каменья ливень хлещет,
И стучит тяжелый град.
У пещеры дрогнут стражи;
Где-то ржет в испуге конь.
Проблестел на горном кряже
Синей молнии огонь.
Замутившись, с высей прянул,
Заплескался водопад.
Брачный гимн в пещерах грянул
Хор веселых ореад.
[Соловьев, 155—156],
у Михаила Кузмина в стихотворении «Эней», вошедшем в сборник «Нездешние вечера»:
Нагая юность с зеркалом в руке
Зеленые заливы отражает,
Недвижной пикой змея поражает
Золотокудрый рыцарь вдалеке.
И медью пышут римские законы
В дымах прощальных пламенной Дидоны.
Какие пристани, Эней, Эней,
Найдешь ты взором пристально-прилежным?
С каким товарищем, бродягой нежным,
Взмутишь голубизну седых морей?
Забудешь ты пылающую Трою
И скажешь: «Город на крови построю».
Всегда ограда – кровь, свобода – зверь.
Ты – властелин, так запасись уздою,
Железною ведешься ты звездою,
Но до конца звезде своей поверь.
Смотри, как просты и квадратны лица, —
Вскормила их в горах твоя волчица.
И, обречен неколебимой доле,
Мечта бездомников – домашний гусь
(Когда, о родичи, я к вам вернусь?),
Хранит новорожденный Капитолий.
Пожатье загрубелых в битве рук
Сильней пурпурных с подписью порук.
Спинной хребет согнулся и ослаб
Над грудой чужеземного богатства, —
Воспоминание мужского братства
В глазах тиранов, юношей и пап.
И в распыленном золоте тумана
Звучит трубой лучистой: «Pax Romana»,
у Николая Оцупа:
Сквозь ураганный огонь батарей
Я вижу башни Илиона.
Снова странствует Эней.
Когда же нежная Дидона,
Не сводя влюбленных глаз
С небесного лица героя,
Услышит горестный рассказ:
Пала великая Троя.
Пылает деревянный конь,
Стены дворца пылают,
Сыны Европы на огонь
Идут и погибают.
Где же победа? не пойму,
Только после боя
Плачут голоса в дыму:
Пала великая Троя.
С горстью последних кораблей,
Еще уцелевших на причале,
Последний из рода Троянских царей,
Сын Венеры, бежит Эней
К далеким берегам Италии.
Но ищет его царица богов,
Разрушительница Илиона,
И ветры летят на легкий зов,
Терзая синее лоно.
Разбито последнее весло
И, слышите, над нами
Троянского паруса крыло
Разодрано штыками.
Когда бы смели видеть мы
Сквозь этот дым и пену,
Что флот из ада и зимы
Причалил к Карфагену.
И после долгих вечеров
В плену у ласковой царицы
Энея длинные ресницы
Дрогнули у берегов
Италии.
Моля богов,
Послушай, как летят века,
И ты увидишь за волками
Выю чудовищного быка,
Обвитую тонкими руками.
Европа, светлых твоих волос
Почти печальных дуновений,
Этой улыбки полной слез,
Этой игры луча и теней
Не забыть Энею никогда:
Отражает зеленая вода
Не берег пологий,
Но глаза, прикрытые рукой,
И плечи слабее пены морской.
А дальше горные отроги
И голос Музы и покой
Вечернего Архипелага.
Нос корабля за той скалой
Мелькнул, но я не вижу флага.
Кто-то в одежде рыбака
На берег поглядел бледнея:
Близятся издалека
На фоне паруса рука
И лоб и плечи Одиссея.
Разве не к твоим ногам
Пала великая Троя?
Эриннии по твоим следам
Летали, волны зовя и строя.
Увы, Улисс, не год один,
Глаза твои больны от пены:
Ты разве различаешь стены
И славу будущих Афин?
И ты, Эней, о сколько бед!
Уже слабеешь ты, не зная,
Что будет Рим. Но соль морская,
Храни ее как амулет
Италии. В могиле ветка
Темного лавра с тобой уснет,
И Вергилий песни назовет
Именем царя и предка.
Стихает грохот батарей,
И листья северного клена,
Слышишь, шумят о жизни твоей,
О славной гибели Илиона.
Быть может и нам судьба одна
С вами, скитальцы-полубоги,
Быть может не даром эта война.
Погибая на полдороге,
Спутники небывалых лет,
Вспомним Трои последний завет.
[Оцуп, 7–9],
у Елизаветы Полонской – в стихотворении «Эней»:
Ты целомудрием и мужеством укрыт.
Нашли мы камень на краю дороги,
И в нем лицо мужское. На тебя
Тот камень походил тягчайшим сходством.
Зима покрыла камни. Молча,
Как карфагенский шкипер в Ленинбурге,
Со мной проходишь рядом. Дым от трубки
Один еще живет. О, бедная Дидона!
Вот девочка на промысел выходит,
Крестится молча, ждет судьбы ночной.
Кто б ни был он, готовь костер, Дидона!
Все знаменья солгали и солгут.
Беги ему вослед! А корабли далеко
Уже от пристани в весельи парусов…
О, если бы ребенок твой сегодня
Под сердцем шевельнулся у меня.
[Полонская, 57—58]
Лафорг (Laforgue) Жюль (1860—1887) – французский поэт, имя которого применительно к Ахматовой первым назвал Георгий Чулков: «Почти в каждом стихотворении Ахматовой, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии. Эта ирония отдаленно напоминает улыбку Иннокентия Анненского и Жюля Лафорга, но она всегда нежнее, тоньше и женственнее, чем у этих безвременно погибших поэтов» [Чулков]. Весьма вероятно, что очень близкий в ту пору с Ахматовой критик отправлялся при этом от ее собственных признаний о литературных симпатиях, – в воспоминаниях о разговорах с Модильяни в 1911 г. она перечисляла: «Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера». Спустя короткое время М. Кузмин писал в предисловии к «Вечеру»: «Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались <…> нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность» [Кузмин 1912, 9–10]. М. Кузмин, находивший некоторые стихи Георгия Иванова чем-то «похожим на капризы Мюссе и Лафорга» [Кузмин 1914, 233], в той же рецензии помянул в качестве влияний и «остроту А. Ахматовой». Возможно, отсюда эта же амальгама перешла к другому рецензенту: «За редкими исключениями <…> сквозь стихи Г. Иванова проглядывают то подлинный Лафорг, то Лафорг в интерпретации Анны Ахматовой» [Олидорт 1916]. Но, впрочем, возможно, что он и независимо от М. Кузмина пришел к убеждению, что «А. Ахматова <…> явная интепретаторша Лафорга» [Олидорт 1919, 66].
О Лафорге читателям «Вечера», прежде всего, должно было напомнить стихотворение с зябнущими в муфте ладонями:
Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!»
В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!
Я не хочу ни горечи, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун Крещенья.
Я в январе была его подругой.
Подтекстом – трагическим – является стихотворение «Воскресенья» («dimanches»):
hamlet: Have you a daughter?
polonius: I have, my lord.
hamlet: Let her not walk i’ the sun;
conception is a blessing; but not as
your daughter may conceive.
Le ciel pleut sans but, sans que rien l’émeuve,
Il pleut, il pleut, bergère! sur le fleuve…
Le fleuve a son repos dominical;
Pas un chaland, en amont, en aval.
Les Vêpres carillonnent sur la ville,
Les berges sont désertes, sans idylles.
Passe un pensionnat (ô pauvres chairs!)
Plusieurs ont déjà leurs manchons d’hiver.
Une qui n’a ni manchon, ni fourrures
Fait, tout en gris, une pauvre figure.
Et la voilà qui s’échappe des rangs,
Et court! ô mon Dieu, qu’est-ce qu’il lui prend?
Et elle va se jeter dans le fleuve.
Pas un batelier, pas un chien Terr’ Neuve.
Le crépuscule vient; le petit port
Allume ses feux. (Ah! connu, l’ décor!).
La pluie continue à mouiller le fleuve,
Le ciel pleut sans but, sans que rien l’émeuve.
Ср. перевод Ильи Эренбурга (1914), который, кстати говоря, отметил появление «муфты» в русской поэзии как сильный раздражитель («Несколько лет тому назад <Ахматова> предстала пред нами с душой богохульной и нежной, с проникновенными молитвами и дамскими ужимками (муфта и прочее)» [Эренбург, 28]:
