Елена Первушина - Петербургские женщины XVIII века
Хаживала я с ней в рощи с работой, и она у меня часто спрашивала: „Удивляетесь ли премудрости Божией и с почтением ли смотрите на все Его творение? Видите, как он любит человека, что все сие сотворено для него: и в пищу, и для удовольствия. Да и сам человек сотворен по образу Его и по подобию; то можно ли же нам жить так, чтоб не стараться во всем Ему быть подобными? И можно ж Его не любить более всего и не благодарить за все те милости, которые Он нам оказывает? А особливо тебе надо благодарить за Его неизреченные к тебе милости, что Он тебе дал такую мать, которая тебя любит и добрыми примерами и наставлениями хочет сделать тебя счастливой. Только повинуйся ей и исполняй ее волю, а я — ее помощница в твоем воспитании и хочу тебе всякого добра. И сколько сил моих есть — с помощью Божию даю тебе наставления, сколько разумею. И слава Богу, что ты меня слушаешь и любишь, а это одна моя награда, которую я от вас ожидаю“».
Разлука тринадцатилетней девочки с няней была очень тяжела для обеих: «Вместо того что положено было ехать поутру, мы поехали в ночь, как все спали, и никто нашего отъезда не видал, кроме моей бедной и горькой няни, которая, прощавшись со мной, была больше мертва, нежели жива, на лице страшная была бледность. Она и плакать не могла, и я видела, что она шаталась и насилу держалась на ногах; глаза были мутные и дикие, и я жестоко боялась самых дурных последствий… Я в это время стянулась и увидела мою бедную няню, лежащую без памяти середь двора. Я закричала: „Пустите меня, Бога ради, последний раз ее обнять! Я самым этим возвращу ей жизнь!“ Свекровь моя подошла со мной к ней, и привели ее в чувство, но она говорить не могла. Я ее поцеловала и сказала: „Береги себя для меня“, — и подкликала пастуха и просила его, чтоб он пошел к дяде и дожидал, как проснется тетка, и сказал бы ей, чтоб она взяла больную к себе и утешила б ее, и сохранила б; это сделают не ей, а мне, и тем докажут мне свою любовь; и чтоб непременно уведомили меня через нарочного, в каком она будет состоянии».
* * *Жан-Жак Руссо делил взросление ребенка на четыре этапа.
Младенчество — от рождения ребенка, до освоения им речи (около двух лет), в это время он предлагал уделять внимание главным образом физическому воспитанию; второй период — от двух до двенадцати лет — был посвящен воспитанию чувств; третий — от двенадцати до пятнадцати лет — умственному; в четвертый период — от пятнадцати до восемнадцати лет — нравственному воспитанию. Этот последний отрезок времени он называл периодом «бурь и страстей».
За Руссо следует И. И. Бецкой в своей книге «Краткое наставление, выбранное из лучших авторов с некоторыми примечаниями. О воспитании физическом детей от их рождения до отрочества» (1766 г.). Книга разбита на несколько разделов по возрастам: от рождения до «отнятия от груди»; от «отнятия от груди» до пяти-шести лет; от десяти-двенадцати лет до пятнадцати-шестнадцати лет. В каждом разделе разбираются вопросы общей гигиены, гигиены одежды, вскармливания, режима, физических упражнений, воспитания чувств и нравственности.
В XVI–XVIII веках считалось, что детям нельзя разрешать ползать, иначе они не научатся ходить. Для этого бодрствующих детей помещали в специальный табурет для стояния, в котором ребенка фиксировали кольцом из ивовой ветки, замыкавшимся вокруг талии. В таком положении ребенок не мог сесть на холодный пол, не мог подобрать с пола что-то неподходящее. Позже для обучения ходьбы использовались вожжи и табурет с колесиками — аналог современных ходунков.
Руссо реформировал и эту область: «У Эмиля не будет ни особых шапочек, ни корзин на колесах, ни тележек, ни помочей; по крайней мере, лишь только он научится переступать с ноги на ногу, его будут поддерживать только на мостовой, и то для того, чтобы поспешно ее пройти. Вместо того чтоб оставлять его коптеть в спертом воздухе комнаты, пусть выводят его ежедневно на луг. Пусть он там бегает, резвится, пусть падает хоть сто раз в день, — тем лучше для него: он скорее научится подниматься. Приятное чувство свободы искупит собою много ран. Мой воспитанник часто будет ушибаться, но зато он будет всегда, весел; если ваши ушибаются реже, зато они всегда стеснены, всегда на привязи, всегда скучны. Сомневаюсь, чтобы выгода была на их стороне».
Маленькие мальчики и девочки носили одинаковые платьица. Позже мальчикам надевали бриджи. А с 1790 до 1830 года стали популярны детские комбинезончики со странным названием «скелетоны», состоящие из жакетика с коротким или длинным рукавом, пристегнутого на пуговицах к брюкам с высокой талией. Их носили мальчики от четырех до восьми лет.
Девочки оставались в муслиновых платьях до двенадцатитринадцати лет, после чего им шили платья с корсетом. Сохранились воспоминания девочек о первых примерках корсета, в которых они жалуются на чувство стеснения и потери свободы.
Игрушки и игры были общими для детей и взрослых. И те и другие могли играть волчками, катать обручи, играть в догонялки, прятки и т. д. О пристрастии взрослых к детским играм упоминает Державин в стихотворении «Жизнь Званская». Все детские игрушки были самодельными, т. к. не существовало индустрии производства игрушек.
Руссо полагал, что до двенадцати лет ребенка бессмысленно учить систематически — нужно, чтобы он обучился исподволь, вследствие необходимости или интереса.
«Непосредственный интерес — вот великий двигатель, единственный, который ведет верно и далеко. Эмиль получает иной раз от отца, родных или друзей записки с приглашением на обед, прогулку, катанье на лодке, с приглашением посмотреть какой-нибудь общественный праздник. Записки эти коротки, ясны, отчетливо и хорошо написаны. Нужно найти кого-нибудь, кто бы прочел их; такого человека не всегда найдешь в данное время или он мало склонен к услуге за вчерашнюю услужливость ребенка. Таким образом, случай, момент проходит. Наконец, ему читают записку, но уже поздно. Ах, если б он сам умел читать! Получают еще записки; они так коротки! содержание так интересует! Хотелось бы попробовать разобрать их; другие то помогают, то отказывают. Ребенок напрягает силы, наконец разбирает половину записки: дело идет о том, что завтра предстоит есть крем… Но где и с кем? Сколько тратится усилий, чтобы прочитать и остальное! Я не думаю, чтоб Эмилю понадобилась конторка. Стоит ли говорить теперь о письме? Нет, мне стыдно пробавляться пустяками в трактате о воспитании.
Прибавлю только одно замечание, которое является важным правилом: чего не торопятся добиться, того добиваются обыкновенно наверняка и очень быстро. Я почти уверен, что Эмиль до десятилетнего возраста отлично научится читать и писать именно потому, что для меня совершенно все равно, научится он этому до пятнадцати лет или нет; но я лучше хотел бы, чтоб он никогда не умел читать, лишь бы не покупать этого умения ценою всего того, благодаря чему самое умение становится полезным; к чему послужит ребенку чтение, если у него навсегда отобьют охоту к нему?»
Однако это философское равнодушие к тому, обучится ли ребенок читать до пятнадцати лет, родители разделить не могли. Обычно к ребенку приглашали учителей гораздо раньше. Но здесь их могли подстерегать определенные трудности: найти хорошего наставника было нелегко, удержать при себе еще сложнее.
Так, уже знакомая нам графиня Румянцева, отчаявшись найти воспитателя сыновьям, взяла отставного артиллерийского подполковника учить их арифметике. Позднее в ее доме появился новый учитель для детей — швейцарец, майор Прусской службы, некто Цвилер, который не смог найти место для службы и пошел обучать детей, с условием, чтобы звали гувернером, а не учителем. Его оклад составлял 300 рублей в год, кроме того, он жил на полном пансионе, имел к услугам экипаж и регулярно получал подарки. Потом был еще майор французской службы Моно, а также некто Лаянс, впрочем, недолго.
Позднее графиня хотела обучать сыновей верховой езде, танцам, фехтованию (как она пишет, «биться на рапирах»), рисованию и, кроме того, географии, истории, но только денег у нее не хватало. Узнав, что дети графа Разумовского отданы в учрежденный Г. Н. Тепловым особый пансион, она просила мужа, находившегося тогда в Петербурге, узнать об этом пансионе, намереваясь временно поместить в него своих сыновей, и добавляла, что «она лично с радостью отдала бы их в чужие края». Другой мечтой графини было пристроить своих детей в Кадетский корпус, но и этой мечте не суждено было сбыться.
Как правило, девочек учила гувернантка, мальчиков — гувернер, либо учителя (или нескольких учителей). Но если семья была небогата, то гувернантка могла учить всех детей до тех пор, пока мальчиков не отдавали в одно из частных или государственных учебных заведений. В гувернантки старались брать француженку («мадам») или англичанку, реже — немку, но люди небогатые могли взять и русскую учительницу, выпускницу мещанского отделения Смольного института, или просто обедневшую родственницу. Положение гувернантки в семье было неустойчивам: она не могла обедать с хозяевами, но не могла и спуститься на кухню и сесть за стол со слугами — там ее тоже не принимали. Обычно она ела со своими воспитанниками в детской.
