Коллектив авторов Филология - Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика
Секс описывается как техника размножения, а не как искусство любви. Анималистическая метафорика применяется и по отношению к материнству — момент зачатия неосознан, и столь же инстинктивна связь матери и ребенка: «Женщина слаба и нерешительна, когда дело касается лично ее, но она зверь, когда речь идет о детях» [Петрушевская 1995–437]. Анималистичность, не-личность — частый мотив в текстах о женщинах. В этом же ряду стоит и рассказ Р. Елагиной «Вьючно-сумчато-ломовое» [Елагина 1990: 26–27], героиня которого демонстративно отказывается от статуса женщины и определяет себя как животное. Анималистичность прослеживается на всех ролевых уровнях: жена, мать, любовница.
Сведение роли женщины к репродуктивности по формуле «женщина=состоявшаяся/несостоявшаяся мать» было, конечно, не единственной формой репрезентации женственности. Но на фоне многочисленных публикаций в прессе образ вечно страдающей, вечно ущемленной, жертвующей собой ради детей матери становился все более доминантным.
Медикализация и патологизация понятия «женщина» происходит параллельно в идеологическом дискурсе, публицистике и литературе. Этот процесс, с одной стороны, продолжает политику 1970-х годов, когда в связи с падением рождаемости из всех доступных женщине социальных ролей материнство с точки зрения государства представлялось наиболее важной женской ипостасью. С другой стороны, неоконсервативные воззрения на роль женщины в советском обществе, теперь уже официально вытесняющие женщину из социально значимой сферы политики и экономики в семью, констатировали уже давно существующее положение вещей. Во многом подобные мнения являлись лишь попыткой уменьшить разрыв между официальной пропагандой равенства полов и существующим де-факто ассиметричным распределением гендерных ролей, пробуя сократить расстояние между дискурсом и жизненной практикой. Однако официальное обнародование подобных стереотипов не просто констатирует их существование. И литературные и публицистические тексты, и тексты идеологического характера единогласно утверждают эти стереотипы в качестве поведенческой нормы, доминирующей в общественном сознании 1980-х — начала 1990-х годов.
Следствием этого процесса является тенденция к патологизации женщины. Эта тенденция имеет два аспекта. Социальное давление, требующее от женщины быть прежде всего матерью, делает особо значимым все то, что способствует, сопутствует или препятствует осуществлению главной женской задачи. Становится важно говорить о родовспоможении и гинекологии. Поэтому абортно-репродуктивная тематика становится самой заметной в публицистике и литературе этого времени.
С другой стороны, женщина, чьей социальной ролью становится пассивное страдание, по определению становится пациентом, находясь перманентно в страдательном залоге. Женская пассивность и ее аналоги (анималистичность, биологичность, неосознанность женского поведения) являются вторым важным пунктом, определяющим образ женщины. Женское поведение постоянно описывается как жестко детерминированное, навязанное извне. Женщина находится в плену у тех социальных ролей, которые она не сама выбирает, но вынуждена принимать. Решение ее судьбы всегда принадлежит другому. Этим другим может быть государство, призывающее рожать в силу экономической необходимости, или врач, или старший в семье: муж, родители, свекровь и т. д. Сама женщина растворяется в дискурсе, мы ее либо вообще не слышим, либо она повторяет навязанные ей утверждения. Женщина отклоняется от нормы и телесно: либо переполнена (беременность), либо неполна (аборт или бесплодие) — и социально: она несамостоятельна и несамоценна. Ее ценность определяется внешними слагаемыми: детьми, семьей. Литература о женщине воспроизводит, но практически не рефлектирует подобные стереотипы сознания.
Лишь в конце 1990-х годов — в какой-то мере как реакция на успехи пропаганды контрацепции и знакомство с западным образом жизни — в произведениях В. Калашниковой [Калашникова 1998], М. Рыбаковой [Рыбакова 1999], М. Климовой [Климова 1998] и И. Денежкиной [Денежкина 2002] предлагается новая модель женского поведения. Эта новая женская литература полностью игнорирует гинекологическую тематику и предлагает новую героиню, мобильную, активную, сексуально-раскрепощенную, утверждающую себя в профессиональном плане. Материнство, очевидно слишком связанное со стереотипами предыдущего десятилетия, перестает быть темой литературы: новые русские героини покоряют жизненное пространство без детей и без страха забеременеть.
Литература
Алешина 1988 / Алешина З. Мой малыш // Работница. 1988. № 7.
Бурова 1988а / Бурова С. Мини-аборты и макси-проблемы // Работница. 1988. № 8.
Бурова 1988б / Бурова С. Дурной сон // Работница. 1988. № 11.
Василенко 1991 / Василенко Л. Новые амазонки. М., 1991.
Владина 1989 / Владина Н. Женщины уже не просят — требуют неотложной помощи: так что же для них аборт: операция или пытка? // Семья. 1989. № 23.
Денежкина 2002 / Денежкина И. Дай мне (Song for Lovers). СПб.; М., 2002.
Елагина 1990 / Елагина Р. Вьючно-сумчатоломовое // Работница. 1990. № 8.
Калашникова 1998 / Калашникова В. Ностальгия // Звезда. 1998. № 9.
Климова 1998 / Климова М. Домик в Буа-Коломб. СПб., 1998.
Кон 1997 / Кон И. С. Сексуальная культура в России: Клубничка на березке. М., 1997.
Кондаков 1981 / Кондаков Н. М. Молодым супругам. М., 1981.
Лапутина 1988 / Лапутина О. Неполный рабочий день: блажь или необходимость? // Работница. 1988. № и.
Петрушевская 1993 / Петрушевская Л. По дороге бога Эроса: Проза. М., 1993.
Петрушевская 1995 / Петрушевская Л. Тайна дома. М., 1995.
Петрушевская 1998 / Петрушевская Л. Дом девушек. М., 1998.
Познер 1989 / «Не надо ждать милостей от мужчин!?» (беседа И. Скляр с В. Познером) // Работница. 1989. № 3.
Ременник 1986 / Ременник Л. И. Репродуктивное поведение и онкологические заболевания у женщин // Детность семьи: Вчера, сегодня, завтра. М., 1986.
Рыбакова 1999 / Рыбакова М. Анна Гром и ее призрак. М., 1999.
Суханова 1988 / Суханова Н. Делос // Новый мир. 1988. № 3.
Тольц 1989 / «Одинокая женщина с ребенком и мужчина без…» (беседа Д. Акивис с демографом М. Тольцем) // Работница. 1989. № 5.
Fitzpatrick 1999 / Fitzpatrick S. Everyday Stalinism, Ordinary life in extraordinary times: Soviet Russia in the 1930s. Oxford, 1999.
Gorbatschew 1987 / Gorbatschew M. Perestroika. Die zweite russische Revolution. Eine neue Politik fiiir Europa und die Welt. Mtinchen, 1987.
Heldt 1992 / Heldt B. Gynoglasnost: Writing the Feminine // Perestroika and Soviet Women / Ed. by M. Buckley. Cambridge, 1992.
Nohejl 1996 / Nohejl R. Wunschtraume und Alptraume: Zur Thematisierung von Korperlichkeit und Sexualitat in der postsowjetischer Frauenprosa // Frauenbilder und Weiblichkeitsentwtirfe in der russischen Frauenprose / Hrsg. von C. Parnell. Frankfurt / M., 1996.
Schmitt 1997 / Schmitt B. Zivilgesellschaft, Frauenpolitik und Frauenbewegung in Russland: von 1917 bis Gegenwart. Konigstein, 1997.
Наталья А. Фатеева
Женскии текст как «история болезни»
(На материале современной женской русской прозы)
…НЕ БРАЧНАЯ ПОСТЕЛЬ, НО БОЛЬНИЧНАЯ КОЙКА СТАНОВИТСЯ СВИДЕТЕЛЕМ ТАИНСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПЛОТИ
H. Габриэлян, «Взгляд на женскую прозу»Наше заглавие фиксирует одну из формул современной женской литературы, которая обнаруживает себя в особом наборе авторских нарративных стратегий. Эти стратегии, с одной стороны, основаны на взглядах французских феминисток, считающих, что «женское тело» служит «способом создания женского языка» (Л. Иригарэй), с другой — как бы выворачивает их наизнанку: доминирующей становится стратегия отказа от ощущения красоты женского тела и естественности женских физиологических процессов[260]. А именно внутренняя и внешняя история женщины подается как история «болезни» и «старения» ее тела и души, при этом акцентируются мотивы «телесности души» и изоморфности уродства души и тела.
В женских текстах выделяется определенный круг тем, сценариев, мотивов, характеризующий уровень нарративной презентации.
1. Героини произведений, в том числе и героини-рассказчицы, часто выступают в статусе пьяных (у Н. Искренко и В. Нарбиковой), стареющих женщин, теряющих свою сексуальную привлекательность (ср. «Огонь и пыль» Т. Толстой), больных женщин, женщин-инвалидов (у Г. Щербаковой, Е. Тарасовой и др.) или пациенток психоневрологического диспансера («Давай копать ямку» Н. Габриэлян), даже бомжей («Воробьиные утра» М. Вишневецкой).
2. Многие тексты написаны в стиле неонатурализма, граничащего с порнографией, данной сквозь призму символической системы
3. Фрейда (ср. «Ремонт человеков» К. Ткаченко [Ткаченко 2002: 46]: «Я не люблю порнографию, хотя эротические фильмы иногда смотрю. Но порнография меня не возбуждает, она меня временами просто оскорбляет. Она напоминает мне мое истинное место в мужском мире — быть дырой. Необходимым приспособлением для секса»). Особая «обнаженность» отличает описания таких чисто физиологических процессов, как беременность и роды; причем в большом числе текстов доминирует мотив «неродившегося ребенка»: центральной становится ситуация избавления от ребенка («Система собак» В. Токаревой, «Квартира» Н. Габриэлян, «Сексопатология» О. Татариной и др.), когда либо женщина не в состоянии родить («Буйволенок» Л. Фоменко, «Казус Кукоцкого» Л. Улицкой), либо на свет появляется урод («Выбор за мной…» А. Мхеидзе), либо ребенок сразу умирает («Кровать Молотова» Г. Щербаковой). Получается, что рождение и смерть смыкаются: так, в рассказе «Пчелиный рай» Габриэлян повествование ведется сквозь призму сознания умирающей от гинекологического заболевания женщины, которая в молодости избавилась от будущего ребенка; перед смертью «сценарий аборта» вновь прокручивается в ее сознании, а само освобождение от жизни мыслится как роды[261].
