Юрий Слёзкин - Эра Меркурия. Евреи в современном мире
Когда во время Гражданской войны Ленин призвал революционных рабочих и крестьян к защите «социалистического отечества», русское слово «отечество» не могло не сохранить части своего дореволюционного значения, хотел того Ленин или нет (вероятно, не хотел). Когда в середине 1920-х годов Сталин призвал партию к строительству «социализма в одной, отдельно взятой стране», некоторым членам партии могло показаться, что речь идет о стране, в которой они родились. А когда в 1931 году Сталин призвал советских людей провести индустриализацию или погибнуть, его доводы имели больше общего с национальной гордостью великороссов (как он ее понимал), чем с марксистским детерминизмом.
Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно... В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость.
«Зрелое» сталинское государство обеспечивало «дружбу народов СССР», поощряя национализм нерусских республик (в том числе официальные культы национальных бардов и этнических корней). Оно скрепляло эту дружбу, поддерживая культ русского народа, языка, истории и литературы (как общее советское достояние, а не как исключительную собственность РСФСР, которая вела призрачное существование до самого распада СССР). В 1930 году Сталин велел пролетарскому поэту Демьяну Бедному прекратить болтовню о пресловутой русской лени. «Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России... все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса». Бедный был поэтом слишком пролетарским, чтобы понять, куда дует ветер. 14 ноября 1936 года Политбюро специальным постановлением запретило его оперу «Богатыри» за то, что она «огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа». Несколькими месяцами раньше Бухарин подвергся публичному разносу за то, что назвал русских «нацией обломовых», а за несколько дней до того (1 февраля 1936) передовая статья «Правды» официально объявила русский народ «первым среди равных» в семье советских национальностей. К концу 1930-х годов патриотизм победил мировую революцию, «изменники родины» сменили «классовых врагов», большинство вновь латинизированных языков было переведено на кириллицу, а все нерусские школы в русских регионах РСФСР были закрыты. Изучение эсперанто стало незаконным, а изучение русского — обязательным. В мае 1938 года Борис Волин (чиновник Министерства образования и бывший верховный цензор) подытожил новую ортодоксию в статье, озаглавленной «Великий русский народ» и напечатанной в главном теоретическом журнале партии:
Русский народ вправе гордиться своими писателями и поэтами. Он дал миру Пушкина, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы, обогатившего человечество бессмертными произведениями художественного слова... Русский народ вправе гордиться и своими деятелями науки, свидетельствующими о неиссякаемом творческом гении русского народа... Богато и разнообразно музыкальное дарование русского народа... Русский народный гений с такой же силой сказался и в области живописи и архитектуры... Русский народ создал театр, какого, без преувеличения, можно сказать, нет нигде в мире...
Иуда-Бухарин в своей ненависти к социализму клеветнически писал о русском народе как о «нации обломовых». Гончаровское понятие «обломовщины» этот гнусный фашистский выродок пытался использовать в своих контрреволюционных целях. Это была подлая клевета на русскую нацию, на мужественный, свободолюбивый русский народ, который в неустанных боях, в напряженнейшем труде выковал свое счастливое настоящее и создает еще более счастливое и прекрасное будущее... Великий русский народ возглавляет борьбу всех народов советской земли за счастье человечества, за коммунизм.
Поначалу ничто, казалось, не предвещало, что новая роль «великого русского народа» может быть несовместима с открытостью советской культурной элиты для еврейских иммигрантов из черты оседлости. Некоторые ведущие идеологи русского патриотизма (в том числе Борис Волин, юрист И. Трайнин, критик В. Кирпотин и историк Е. Тарле) и сами были евреями. Юный Лев Копелев был не единственным, кого воодушевила речь Сталина о том, что «у нас есть отечество». «Именно в ту пору я, полагавший себя образцовым интернационалистом, советским патриотом, представителем новоявленного и разноплеменного советского народа, начал все острее ощущать обиду, а временами даже боль за Россию, за русскую историю и русское слово».
Этому повороту и в пропаганде, и в исторических исследованиях, решительному отказу от антинационального нигилизма я сперва только обрадовался. Партия подтверждала и утверждала то, что я чувствовал с детства и начал сознавать в юности.
Восстанавливались понятия родина, патриотизм, народ, народный. Именно восстанавливались: раньше они были опрокинуты, низвергнуты...
С удовольствием смотрел я фильмы о Петре Великом, Александре Невском, Суворове, мне нравились патриотические стихи Симонова, книги Е. Тарле и «советского графа» Игнатьева; я смирился с возрождением офицерских званий и погон.
По-взрослому оживала детская привязанность к былям отечественной истории. И с новой силой звучали никогда не умолкавшие в памяти голоса «Полтавы» и «Бородина».
Никто не знал «Полтаву» так хорошо, как еврейские мальчики Бабеля и Маршака — или их советские дети. Когда началась Великая Отечественная война, эти дети («поколение» Павла Когана) обнаружили, что смогут сами — «в прахе боевом» — пережить и Полтаву, и революцию. Борис Слуцкий был тогда молодым политруком, говорившим с солдатами «от имени России»:
И я напоминаю им про Родину.
Молчат.
Поют.
И в новый бой идут.
Друг Слуцкого Давид Самойлов был комсоргом роты. Ожидая отправки на фронт, он написал статью о «Войне и мире».
Суть ее и идея были в том, что я (а может быть, и кто-нибудь и до меня) усматривал — глазами Толстого — схему социализма, социального равенства в структуре народной войны... Литературный юноша искал подтверждения собственному состоянию не в жизни, которой не знал, а в литературе, которая давала надежные опоры духу. Речь шла (и я глубоко это понимал) об избавлении от интеллигентской идеи исключительности, то есть о преобладании обязанностей над правами. Для меня необходимо было выздороветь от этой идеи, невольно поселенной во мне, невольно внушенной средой, воспитанием, школой, ифлийской элитарностью, надеждой на талант и особое предназначение.
Он нашел то, что искал: Великую Отечественную войну как повторение Отечественной войны 1812 года, и свое собственное духовное паломничество как отражение исканий Пьера Безухова — а также Исаака Бабеля, ибо история «пробуждения» еврейского заморыша есть не что иное, как этнический вариант канонической встречи меркурианства с аполлонизмом («интеллигенции» с «народом»). «Воспарение возникало, — писал Самойлов, — скорей в преодолении ощущения прав, и восторг был от ощущения обязанностей, разделяемых со всеми, и в той же степени от ощущения особой ценности своего лица как равного любому другому». Вскоре он отыскал и собственного Платона Каратаева, и собственного Ефима Никитича Смолича.
Единственным человеком в расчете, для которого духовные начала и звания были предметом постоянного уважения и восхищения, был Семен Андреевич Косов, алтайский пахарь. Мужик большого роста и огромной силы, он испытывал особую нежность ко всем, кто слабей его, будь то зверь или человек. Пуще других его мучил голод, и я иногда отдавал Семену обеденный суп, а он за то приберегал для меня огрызочек сахару. Но не из-за этого обмена состоялась наша дружба, а из-за взаимной тяги сильного и слабого.
Самойлов соединял в себе слабость и знание, потому что был русским интеллигентом и потому что был евреем. Для него «русский народ», который он любил и с которым хотел делить обязанности, был и чуждым племенем (русским), и чуждым классом (народом). Это — старое романтическое уравнение, но особенно остро оно ощущалось первым поколением интеллигенции, только что освободившимся от «безъязычия». По самойловской версии мандельштамовского приобщения к «корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи», Семен олицетворял язык-жизнь и язык-истину.
