Юрий Слёзкин - Эра Меркурия. Евреи в современном мире
Евреи были единственной крупной советской национальностью без исторической территории в пределах СССР, которая не подверглась этнической чистке в ходе Большого террора. С первых дней революции режим поощрял этнический партикуляризм вообще и национальные диаспоры (национальности, имевшие этническую «родину» за границей) в частности. Целью поддержки диаспор было желание представить соседним народам ясное и осязаемое доказательство преимуществ советской власти. По специальному распоряжению Политбюро, принятому в 1925 году, национальные меньшинства приграничных советских областей должны были получить особенно щедрую долю национальных школ, национальных территорий, изданий на родном языке и этнических квот при приеме на работу. Смысл «пьемонтского принципа» (как называет его Терри Мартин) сводился к тому, чтобы вдохновить народы соседних стран, оказать на них влияние — и, быть может, предложить им альтернативную родину. Однако начиная с середины 1930-х годов, по мере того как ужас перед идеологическими инфекциями рос, а источники этих инфекций становилось все трудней определить, блюстители политического единства обнаружили, что оборотной стороной вдохновляющего примера является вражеское проникновение, и что альтернативная родина может быть не только у хороших иностранных граждан, но и у плохих советских людей. Между 1935 и 1938 годами иранцы, китайцы, корейцы, курды, латыши, немцы, поляки и эстонцы были насильственно депортированы из приграничных районов на том основании, что этнические связи с заграничными соседями делают советских людей восприимчивыми к враждебному влиянию. А в 1937— 1938 годах все этнические диаспоры Советского Союза стали объектами специальных «массовых операций» по уничтожению потенциальных агентов иностранных разведок. 21% всех арестованных по политическим обвинениям и 36,3% всех расстрелянных были жертвами «национальных операций». 81% всех арестованных по «греческому» делу был расстрелян. В ходе финской и польской «операций» было расстреляно 80 и 79,4% всех арестованных соответственно.
У евреев, по всей видимости, не было альтернативной родины. В отличие от афганцев, болгар, греков, иранцев, китайцев, корейцев, македонцев, немцев, поляков, румын и эстонцев, они, с точки зрения НКВД, не были врожденно неустойчивыми гражданами СССР и легкой находкой для иностранного шпиона. В 1939 году советские издательства выпустили четырнадцать различных произведений Шолом-Алейхема в честь его восьмидесятилетия, Государственный этнографический музей в Ленинграде организовал выставку «Евреи в царской России и СССР», а руководитель Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс получил орден Ленина, звание народного артиста СССР и место в Моссовете. Большинство советских евреев не пострадали во время Большого террора, а большинство из тех, кто пострадал, пострадали как представители политической элиты. Поскольку на вакантные должности «выдвигались» бывшие рабочие и крестьяне, доля евреев в партии и государственном аппарате после 1938 года резко сократилась. А поскольку культурная и профессиональная элита не пострадала в той же степени и не испытала аналогичной кадровой революции, еврейское представительство в ней осталось прежним.
* * *
А потом произошли сразу две подспудные революции. Во второй половине 1930-х годов, вслед за установлением развитого сталинизма и особенно во время Великой Отечественной войны, Советское государство, управляемое выдвиженцами из числа русских рабочих и крестьян, начало ощущать себя законным наследником российского имперского государства и русской культурной традиции. И одновременно с этим, вслед за приходом к власти нацистов и особенно во время Великой Отечественной войны, некоторые представители советской интеллигенции, недавно клейменные биологической национальностью, начали ощущать себя евреями.
Советский Союз не был ни национальным государством, ни колониальной империей, ни Соединенными Штатами взаимозаменяемых граждан. Он был частью мира, состоящей из множества территориально закрепленных национальностей, наделенных автономными институтами и объединенных в одно государственное целое интернационалистской идеологией мировой революции и космополитической бюрократией партийных и полицейских чиновников. Он был так задуман и теоретически таковым оставался до самого конца, однако и идеология, и бюрократия начали меняться после первой пятилетки в результате радикальной коллективизации сельского хозяйства, промышленности, политики и мысли в ходе «сталинской революции». Вновь созданная командная экономика и вновь сплоченное соцреалистическое общество требовали большей прозрачности, централизации и стандартизации и существенно выиграли от введения единого государственного языка и унифицированной системы коммуникаций. К концу 1930-х годов большинство «национальных» советов, сел, районов и школ было принесено в жертву симметричной федерации относительно однородных протонациональных государств и некоторого количества этнических автономий, слишком сильно укоренившихся, чтобы их можно было без труда уничтожить. Современные государства нуждаются в нациях в той же мере, в какой современные нации нуждаются в государствах. Представляя собой политические образования, объединенные общим пространством, экономикой и концептуальной валютой, они имеют тенденцию к «этнизации» в смысле обретения общего языка, цели, будущего и прошлого. Даже такое олицетворение неэтнической либеральной государственности, как Соединенные Штаты Америки, создало нацию, связанную общим языком и общей культурой, — и тем самым более осязаемым и долговечным ощущением родства, чем культ нескольких политических институтов. Советским аналогом «американской нации» был, разумеется, «советский народ», однако СССР представлял собой этнотерриториальную федерацию, каждая составная часть которой обладала собственным национальным языком и политическими институтами (за исключением Российской Федерации, которая все еще платила по старым имперским долгам и одновременно служила моделью общества, свободного от национальных различий). В течение первых пятнадцати лет «советскость» обозначала сумму всех без исключения национальных языков плюс пролетарский интернационализм с центром в Москве. Однако после сталинского «великого перелома» язык пролетарского интернационализма превратился в «лингву франку» всего советского общества. Языком этим был русский (а не эсперанто, как предлагали некоторые), а русский язык был — нравилось это истинным марксистам или нет — не только языком пролетарского интернационализма, но и неотъемлемой собственностью очень большой группы людей и глубоко чтимым объектом романтического культа. Более того, он был обиходным языком партийной верхушки, большинство членов которой (включая еврейский контингент) были не только революционерами «социал-демократической национальности», но и представителями русской интеллигенции. Одинаково преданные Пушкину и мировой революции, они не видели между ними никакого противоречия, поскольку исходили из того, что Пушкин и мировая революция — братья—близнецы. В соответствии со стандартным парадоксом национализма, продвижение к модернизации и единству обернулось «великим отступлением» к романтической «народности». Результатом скачка в социализм стала русификация.
СССР не превратился в русское национальное государство, но русская сердцевина союза приобрела некоторое национальное содержание (пусть и не столь ярко выраженное, как у других союзных республик), а в концепцию советскости вошли отдельные элементы русского национализма (пусть непоследовательно и не окончательно). «Русский» и «советский» всегда были связаны: поначалу как единственные неэтнические народы СССР, а со временем как частично этнизированные отражения друг друга: русскость РСФСР оставалась относительно недоразвитой, потому что советскость Советского государства была преимущественно русской.
Когда во время Гражданской войны Ленин призвал революционных рабочих и крестьян к защите «социалистического отечества», русское слово «отечество» не могло не сохранить части своего дореволюционного значения, хотел того Ленин или нет (вероятно, не хотел). Когда в середине 1920-х годов Сталин призвал партию к строительству «социализма в одной, отдельно взятой стране», некоторым членам партии могло показаться, что речь идет о стране, в которой они родились. А когда в 1931 году Сталин призвал советских людей провести индустриализацию или погибнуть, его доводы имели больше общего с национальной гордостью великороссов (как он ее понимал), чем с марксистским детерминизмом.
Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно... В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость.
