Женевьева Брюнель-Лобришон - Повседневная жизнь во времена трубадуров XII—XIII веков

Цветут сады, луга зазеленели,
И птичий свист, и гомон меж листвою.
Цвету и я — ответною весною:
В душе моей напевы зазвенели.
Как жалки те, что дара лишены
Почувствовать дыхание весны
И расцвести любви красой весенней!

Немало слез, обид и злых мучений —
Мои мечты всё превозмочь успели,
И до сих пор они не охладели,
Я полюбил еще самозабвенней.
Всевластию любви подчинены
Все дни мои, желания и сны —
Я, как вассал, у Донны под пятою.

Недаром чту я истиной святою:
В делах любви язык мольбы и пеней
Пристойнее сеньора повелений, —
Иначе я самой любви не стою!
Богач, бедняк — все перед ней равны.
Надменные посрамлены, смешны,
Смиренный же достиг заветной цели.

Да, для другой, ее узнавши еле,
Я кинул ту, что столь нежна со мною, —
Ни с песнею, ни с весточкой иною
Мои гонцы давно к ней не летели,
И впредь меня оттуда гнать вольны.
Да, отрицать не вправе я вины,
Но одолеть не мог я искушений.

От всех безумств и головокружений
Я лишь тогда б очнулся в самом деле,
Когда б глаза той, нежной, поглядели
В мои глаза хоть несколько мгновений,
И, кротостью ее укрощены,
Все думы будут ей посвящены, —
В том поклянусь я с поднятой рукою.
Себе тогда я сердце успокою
В раскаянье, средь горьких сожалений,
Когда та, кого нет в мире совершенней,
Пренебрежет своей обидой злою.
Пред ней с мольбой ладони сложены:
Лишь только бы взглянуть со стороны,
Как милая готовится к постели!

Но трепещу от страха: неужели
Себя окажет кроткая крутою —
Сочтет меня утратою пустою?
Князья, меж тем, вассалов не имели,
Чтоб были так покорны и скромны,
Как я пред ней, — решимости полны
Ждать милости и не вставать с коленей.

К покинутой стихи обращены,
Но Глаз Отраде преподнесены,
Дабы ни в ком не вызвать подозрений.

Будь мы, Тристан, вовек разлучены,
О вас вовек не прекращу молений!

Трубадуров прославить я рад,
Что поют и не в склад и не в лад,
Каждый пеньем своим опьянен,
Будто сто свинопасов галдят:
Самый лучший ответит навряд,
Взят высокий иль низкий им тон.

О любви своей песню Роджьер
На ужасный заводит манер —
Первым будет он мной обвинен;
В церковь лучше б ходил, маловер,
И тянул бы псалмы, например,
И таращил глаза на амвон.

И похож Гираут, его друг,
На иссушенный солнцем бурдюк,
Вместо пенья — бурчанье и стон,
Дребезжание, скрежет и стук;
Кто за самый пленительный звук
Грош заплатит — потерпит урон.

Третий — де Вентадорн, старый шут,
Втрое тоньше он, чем Гираут,
И отец его вооружен
Саблей крепкой, как ивовый прут,
Мать же чистит овечий закут
И за хворостом ходит на склон.

Лимузенец из Бривы — жонглер,
Попрошайка, зато хоть не вор,
К итальянцам ходил на поклон;
Пой, паломник, тяни до тех пор
И так жалобно, будто ты хвор,
Пока слух мой не станет смягчен.

Пятый — достопочтенный Гильем,
Так ли, сяк ли судить — плох совсем,
Он поет, а меня клонит в сон,
Лучше, если б родился он нем,
У дворняги — и то больше тем,
А глаза взял у статуи он.

И шестой — Гриомар Гаузмар,
Рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр;
Благодетель не больно умен:
Эти платья отдав ему в дар,
Все равно что их бросил в пожар,
Ведь фигляров таких миллион.

Обокраден Мондзовец Пейре,
Приживал при тулузском дворе, —
В этом есть куртуазный резон;
Но помог бы стихам и игре,
Срежь ловкач не кошель на шнуре,
А другой — что меж ног прикреплен.

Украшает восьмерку бродяг
Вымогатель Бернарт де Сайссак,
Вновь в дверях он, а выгнан был вон;
В ту минуту, как де Кардальяк
Старый плащ ему отдал за так,
Де Сайссак мной на свалку снесен.

А девятый — хвастун Раймбаут
С важным видом уже тут как тут,
А по мне, этот мэтр — пустозвон,
Жжет его сочинительства зуд,
С жаром точно таким же поют
Те, что наняты для похорон.

И десятый — Эбле де Санья,
Он скулит, словно пес от битья,
Женолюб, пострадавший от жен;
Груб, напыщен, и слыхивал я,
Что, где больше еды и питья,
Предается он той из сторон.

Ратным подвигам храбрый Руис,
С давних пор предпочтя вокализ,
Ждет для рыцарства лучших времен;
Погнут шлем, меч без дела повис —
Мог тогда только выиграть приз,
Когда в бегство бывал обращен.

И последний — Ломбардец-старик,
Только в трусости он и велик;
Применять заграничный фасон
В сочинении песен привык,
И хоть люди ломают язык,
Сладкопевцем он был наречен.

А про Пейре Овернца молва,
Что он всех трубадуров глава
И слагатель сладчайших кансон;
Что ж, молва абсолютно права,
Разве что должен быть лишь едва
Смысл его темных строк прояснен.

Пел со смехом я эти слова,
Под волынку мотив сочинен.

Мне любовь дарит отраду,
Чтобы звонче пела я.
Я заботу и досаду
Прочь гоню, мои друзья.
И от всех наветов злых
Ненавистников моих
Становлюсь еще смелее —
Вдесятеро веселее!

Строит мне во всем преграду
Их лукавая семья —
Добиваться с ними ладу
Не позволит честь моя!
Я сравню людей таких
С пеленою туч густых,
От которых день темнее, —
Я лукавить не умею.

Злобный ропот ваш не стих.
Но глушить мой смелый стих
Лишь напрасная затея:
О своей пою весне я!

Полна я любви молодой,
Радостна и молода я,
И счастлив мой друг дорогой,
Сердцу его дорога я —
Я, никакая другая!
Мне тоже не нужен другой,
И мне этой страсти живой
Хватит, покуда жива я.

Да что пред ним рыцарь любой?
Лучшему в мире люба я.
Кто свел нас, тем, Господи мой,
Даруй все радости мая!
Речь ли чернит меня злая,
Друг, верьте лишь доброй, не злой,
Изведав любви моей зной,
Сердце правдивое зная.

Чтоб донне о чести радеть,
Нужно о друге раденье.
Не к трусу попала я в сеть —
Выбрала славную сень я!
Друг мой превыше презренья,
Так кто ж меня смеет презреть?
Всем любо на нас поглядеть,
Я не боюсь погляденья.

Привык он отвагой гореть,
И его сердца горенье
В других заставляет истлеть
Все, что достойно истленья.
Будет про нрав мой шипенье, —
Мой друг, не давайте шипеть:
Моих вам измен не терпеть,
С вами нужней бы терпенье!

Доблести вашей горенье
Зовет меня страстью гореть.
С вами душой ночь и день я —
Куда же еще себя деть!

Повеселей бы песню я запела,
Да не могу — на сердце накипело!
Я ничего для друга не жалела,
Но что ему душа моя и тело,
И жалость, и любви закон святой!
Покинутая, я осиротела,
И он меня обходит стороной.

Мой друг, всегда лишь тем была горда я,
Что вас не огорчала никогда я,
Что нежностью Сегвина превзошла я,
В отваге вам, быть может, уступая,
Но не в любви, и верной и простой.
Так что же, всех приветом награждая,
Суровы и надменны вы со мной?

Я не пойму, как можно столь жестоко
Меня предать печали одинокой.
А может быть, я стала вам далекой
Из-за другой? Но вам не шлю упрека,
Лишь о любви напомню молодой.
Да охранит меня Господне око:
Не мне, мой друг, разрыва быть виной.

Вам все дано — удача, слава, сила,
И ваше обхождение так мило!
Вам не одна бы сердце подарила
И знатный род свой тем не посрамила, —
Но позабыть вы не должны о той,
Что вас, мой друг, нежнее всех любила,
О клятвах и о радости былой!

Моя краса, мое происхожденье,
Но больше — сердца верного влеченье
Дают мне право все свои сомненья
Вам выразить в печальных звуках пенья.
Я знать хочу, о друг мой дорогой,
Откуда это гордое забвенье:
Что это — гнев? Или любовь к другой?

Прибавь, гонец мой, завершая пенье,
Что нет добра в надменности такой!