Фаина Гримберг - Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов
Во многих песнях развернут мотив торжественного отречения юноши, вступающего в дружину, „от дома и семьи“, особо выделяется мотив отречения от матери. Интересен мотив ритуального (в знак „отречения“) убийства „людей рода“, выраженный следующими словами песенными „человека дружины“:
… чи куга дойда в селу,
дете ще в майка пуплака…,
то есть „дитя в утробе матери заплачет, когда я ворвусь в деревню“…
„Семью“, „род“, „женщин рода“ дружиннику заменяет его „пара“, его „верный друг“. „Пару“ главе дружины составляет носитель стяга — „байрокар“, „байрактар“. „Друг“ главы избирается носителем стяга. Такого „друга“ имеет каждый глава песенной дружины: Чавдар, Индже, Делё и др. Будучи схваченным, „младший“ не выдает „старшего“; так, Тодор не выдает Страхила, Лалуш не выдает Индже и т.д.
Распространен сюжет о девушке в мужской одежде, которая пребывает в дружине, скрывая свой пол. Но всего вероятнее этот сюжет отражает не наличие в структуре дружины женщин, но некую обрядность, связанную с переодеванием и исполнявшуюся молодыми дружинниками. Возможно, ритуальное переодевание входило в цикл „профанирующей“ обрядности.
В вариантах песни о Страхиле очень любопытно описание поединка его с „вдовиче младо копеле“ („незаконным сыном вдовы“). Страхил девять раз (ритуальное число) поднимает подростка „на небо“ и бросает наземь; после чего следует „признание“, ритуальный поцелуй и объятие.
Пожалуй, лишь один из песенных воевод, Делё, в некоторых вариантах связан с „единственной и постоянной партнершей“ — красавицей Гюлсумой. Самое интересное в вариантах, описывающих любовь Делё и Гюлсумы, то, что глава дружины оказывается „куйруклия“, то есть он… хвостатый!..
О том, насколько стойкими оказались традиции дружинных инициаций, включавшие элементы гомо, говорит хотя бы вот такой фрагмент из все тех же „Последних юнкеров“ В. Ларионова:
„… по одной из старых традиций, должен был состояться ночной „парад“: в полночь надо было подняться с кровати, снять рубашку и на голое тело надеть пояс и шашку, на ноги — шпоры и на голову — фуражку. В таком виде отделения батареи идут в коридоры, где проводится „парад“, который заканчивается воинственными криками и бегом сотни голых со шпорами и шашками по коридорам… После „парада“ отдельные кадетские группы устраивают в спальне „собаку“. Так называется кадетский товарищеский ужин. Не принявшие участия в „параде“ несколько юнкеров „со стороны“ были, по возвращении с „парада“, выброшены из кроватей…“
4.
Этот бег (судя по всему, гуськом, то есть друг за другом) обнаженных юношей с шашками на поясах примечателен, конечно. При этом, разумеется, шашка вольно или невольно уподобляется искусственному фаллосу наподобие деревянной сабли болгарских ряженых…
Короткий рассказ о „романтическом богатыре“ хочется закончить анализом деталей рассказов Бабеля „Эскадронный Трунов“ и „Их было девять“ (вариант „Трунова“). „Лирический герой“ Бабеля, Лютов, попадает в конармию Буденного, явно архаизированную воинскую структуру. Мог ли „человек со стороны“, но человек внимательный не заметить того, что, в сущности, должно было бросаться в глаза? Нет, конечно, он заметил. Но говорит он, следуя традициям русской литературы, то есть говорит решительно всё, и в то же время — ничего запретного не говорит… Разумеется, Бабеля „вычислили“ довольно легко и со всех сторон „обложили“ очень „сложной“ терминологией — „латентный гомосексуализм“, например (М. Ямпольский „Структуры зрения и телесность у Исаака Бабеля“)… Но почему „латентный“, то есть „скрытый“? Вполне возможно не соглашаться с Ямпольским. Никакой не „скрытый“, а вполне нормативный и естественный…
Эскадронный Трунов убил пленного… „Старик упал… Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов…“ Андрюшка начал раздевать пленного, одежду его взял себе. Трунов сурово остановил Андрюшку. Тот „… запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, он задрыгал ногами“. То есть реакция его содержала традиционные элементы поведения женщины и ребенка. Дальше еще интереснее. Среди пленных оказался юноша, „похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка… Он повернул ко мне два соска на высокой груди…“ Пристрастный к „барахлу“ Андрюшка обращает внимание на кальсоны полураздетого пленного. Трунов и этого пленного убивает. Лютов, „человек законов и права“, бранит Трунова, но при этом чувствует, что за эскадронным Труновым стоит некое особое, неписаное „право“, та самая „воинская психология“, пережившая века и по-своему решающая, кого казнить, кого помиловать… Прилетают аэропланы. За пулеметом остается Трунов и вступает в неравный бой… с аэропланами. При нем остается и Андрюшка, „барахольщик“. Почему-то для Трунова естественно, что именно Андрей „побудет“ с ним. Остальные спокойно оставляют эскадронного и это нисколько не сердит его — „И вам счастливо… как-нибудь, ребята…“ И только Андрюшка, несмотря на свой страх („всхлипнул, побелел“), должен остаться со своим „старшим“. После „всхлипнул, побелел“ идет „и рассмеялся“. Оба, конечно, погибают.
В „Их было девять“ внешность Андрюшки Бурака ярче — „румяный казачок с шелковыми волосами“, „румяное цветущее лицо его было сердито“… В отношениях с Труновым — также интересные подробности — „… поднял на него глаза снисходительной юности и улыбнулся его растерянности“… Более подчеркнута и „женственность“ пленного в кальсонах: „Медленным движением отдающейся женщины поднял он обе руки к затылку, рухнул на землю и умер мгновенно“.
Итак, в „младших“ Бабель подчеркивает женственные (женоподобные) и инфантильно-детские черты. Тургенев со своим Андреем Колосовым не поступал подобным образом. В сущности, женоподобие и инфантильность должны, согласно замыслу Бабеля, маркировать функцию этого „младшего друга“ в паре гомо воинской. Бабель здесь следует традиционной интерпретации отношений гомо как отношений полноценного мужчины и мужчины, „играющего в женщину“. Такую интерпретацию никак не назовешь „правильной“. Впрочем, Бабель и сам понимает, что на самом деле отношения Андрюшки и Трунова не есть некая уродливая и гротескная имитация отношений гетеро, но, напротив, наполнены собственным смыслом, достаточной силой и глубиной…
…Кажется, достаточно общеизвестно сложение в нашем сознании того, что можно назвать (допустим, условно) „явлением гомо“, именно как явления эксцессного. „Гомо“ (в нашем сознании) — некий протестант; некая „личность гонимая“; „личность, противостоящая обществу“; личность, проблемы реабилитации, адаптации которой в обществе только-только начинают, что называется, „подниматься“… Допустим, допустим; и очень хорошо… Но… Почему этот самый „протестант“, „изгой“ выступает, как правило, защитником, сторонником „крайних“, „ретро-патриархатных“ структур; структур, выраженно иерархических? Что влечет его в эту амплитуду — где-то между „военным братством офицеров-аристократов“ и шайкой воров?.. Туда, туда — наш общий друг Михаил Кузмин — туда, в католический монастырь, к старообрядцам, на самое общественное дно, в придворные creme a la creme — „сливки сливок“… Что общего между этими крайними парадоксальностями? А всё то же: крайняя выраженность структурированности, крайняя ретро-иерархичность структур… „Гомо“-либерал? „Гомо“-просвещенец? „Левый гомо“? Не то чтобы не бывает, не случается; а так как-то… неестественна…
Однако же, стало быть, „гомо“ парадоксально привержен именно к тем структурам, которые его преследуют и гонят?.. Да?!..
А вот и нет! И парадокса никакого тоже нет. Это просто мы неверно определяем „гомо“ в качестве именно эксцессного явления. Дело в том, что „гомо“ для определенных систем общественных отношений — явление „нормативное“, что называется…
Даже самая легчайшая, малейшая „попытка исследования“ европейского (и русского, в частности) „гомо“ легко в этом убеждает.
Подробности истории западноевропейских и северных скандинавских, и уже собственно древнерусских дружинных корпораций нам в определенной степени известны. Сугубо средневековый институт дружинной корпорации вытеснил „прототипные“ регулярные армии Атиллы и Рима. Связующие дружинников обряды посвящения (инициации, „приема в объединение“); иерархические взаимоотношения внутри корпорации маркировались определенными „внешними приметами“: прической, татуировкой, разновидностями украшений. Дружинный бой — поединок двоих. „Ячейка“ дружинной структуры — „пара“ — „старший и младший“. Любопытно, что позднейшие попытки интерпретировать (уже в „регулярной“ европейской армии) эту самую „парность“ как „сыновство-отцовство“ неизменно терпели крах; не складывается: „сто сыновей и сто отцов“. „Отец“ в структуре регулярной армии один — „полковник“, „mon general“. Дружина же четко членится на „пары“ — „старший — младший“, „покровитель — помощник“, „друг — друг“. Дружинный полководец — не „отец“, не „полковник“, но „один из наших“, выборное лицо; с ним возможен спор, его возможно „сместить“. Таким дружинным полководцем предстает, например, ярчайшая личность русского средневековья: князь Святослав I… В основе дружинной ячейки — отношения „гомо“. Идеология регулярных армий активно вытесняет „друга-гомо“, усиленно насаждая культ „отца“, „патрона“. Нельзя сказать, что это самое „вытеснение“ не удается вовсе. Удается. Только результаты довольно любопытны. Всевозможные летописи, анналы и хроники сообщают нам крайне мало данных о жестокости дружинных походов. Скорее, напротив, подчеркивается некое воинское благородство, „иду на вы“; недаром именно из дружинных объединений вырастет „институт рыцарства“ во всем многообразии своих смыслов, и совсем в иной тональности описываются действия „прототипных“ регулярных армий — будь то воинство Атиллы или тумены Батыя. Здесь упор делается на „немилость к побежденным“, на „жестокое отношение к мирному населению“. Отметим, что „ячейка“, например, „монгольской модели“, уже не „гомо-пара“, а „десятка“, подчиненная „командиру-отцу“. Отношения „гомо“ теснятся, уходят в сферу „периферийных отношений“, перестают быть „основой идеологии“. Активные отношения с „другом“ заменяются абстрактной преданностью „отцу“. „Мужская дружба“, впрочем, терминологически держится в системе армейской идеологии, но, утратив свой гармонический „гомо-смысл“, преобразуется в некую ханжескую опять же абстракцию. Всю бездну гадости этого занятного ханжества надо еще и понять. То есть, надо понять, что молодой мужской особи, находящейся в системе регулярной армии, не полагается никакого „легального“ сексуально-эротического обслуживания; молодая мужская особь обязана довольствоваться терпеливым ожиданием „легитимного“ (пресловутый „законный брак“) соединения с единственной женской особью и „бескорыстной мужской дружбой“. (Что такое эта самая „бескорыстная дружба мужская“, скажите вы мне? Это стало быть, не гомоэрос, поскольку последний запрещен „официально“. А тогда какая же она бывает, эта „бескорыстная мужская дружба“? Ох! Никто не знает. Ужасно страшная тайна!). Но человек, поставленный ханжескими установками в невозможные для жизни условия (как пассажир Ильфа и Петрова: то ли танцевать с чемоданами, то ли нанять носильщика, чтобы танцевал рядышком), находит, конечно, „выход“; правда „выход“ этот не выглядит особенно гуманным, поскольку проявляется в ужесточении внутриармейских (внутриструктурных) отношений, в том самом немилосердии к побежденным. Жесткость, жестокость довлеют в идеологии регулярной армии как принцип…
