Ирина Паперно - Интимность и история: семейная драма Герцена в сознании русской интеллигенции
На протяжении своей бурной и разнообразной карьеры Каменев сочетал роль революционера с ролью историка революционного движения. Трудно себе представить, как при всех его занятиях и обязанностях Каменев находил время для исторических и литературных изысканий. В разные годы он занимал различные партийные и государственные должности (помимо прочего, после революции он был членом ЦК партии и Совета народных комиссаров), был занят трудоемкими проектами (включая подготовку списка враждебных Советам деятелей науки и культуры, который был использован при арестах и депортациях 1922 г., а также хлопоты по поводу других арестованных писателей и ученых). И до и после революции 1917 г. он активно участвовал в борьбе за власть и в соперничестве партийных фракций и часто оказывался за решеткой. И все же, трудясь для революции, Каменев работал и как ее историк. В 1914 г. (в это время он являлся редактором подпольной большевистской газеты «Правда» и кандидатом в руководители большевистской фракции в Государственной думе) Каменев опубликовал в «Вестнике Европы» свой первый научный труд, статью о Герцене и его соперниках в революции 1848 г.[59] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn59} Начав с Герцена и Чернышевского, он занялся затем другой исторической личностью — Лениным. (В 1922 г. Ленин доверил Каменеву свой архив.) В 1927 г. Каменев, который большую часть своей политической жизни колебался между оппозицией и правящим крылом партии (в случае и Ленина, и Сталина), лишился всех партийных и государственных постов. В 1930-х гг. сфера его влияния была жестко ограничена литературой: в 1932 г. он был назначен директором издательства «Academia», в 1934 г. — директором Института русской литературы и Института мировой литературы им. Горького. (Собственно говоря, он был одним из основателей этих институтов.) Потерпев неудачу как революционный деятель, в начале 1930-х гг. Каменев вновь обратился к Герцену: он занялся подготовкой полного издания «Былого и дум». В 1934 г. он был арестован вместе с другими членами старой партийной элиты и в 1936 г., после показательного процесса, казнен[60] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn60}. (Погибли также жена Каменева, его бывшая жена, двое сыновей, брат и невестка.)
При выходе в свет (в 1931 и 1932 гг.) каменевское издание «Былого и дум» встретило теплый прием, и о нем писали. «Литературное наследство» поместило хвалебный отзыв герценоведа Ж. Эльсберга (известного также как Яков Эльсберг), в то время секретаря Каменева и сотрудника издательства «Academia»[61] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn61}. Он также был осведомителем НКВД и, как считают сегодня, был прямо причастен к арестам ряда литературоведов, историков и писателей[62] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn62}. После процесса и расстрела Каменева изданные им как редактором книги, включая «Былое и думы», исчезли из публичного обращения[63] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn63}. Таким образом, сочинения Герцена снова подверглись запрету в России, но теперь не из-за автора, а из-за издателя — который, как некогда Герцен, сочетал революционную деятельность с разработкой истории революционных идей.
Каменев был официально реабилитирован в 1988 г. В Публичной библиотеке в Петербурге (теперь Российской национальной библиотеке) экземпляр каменевского издания «Былого и дум» был возвращен из спецхрана в общий фонд в 1990 г.[64] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn64} В западных библиотеках имеются экземпляры — приобретенные в СССР, — в которых имя Каменева выскоблено лезвием (а в некоторых вырезано вступление)[65] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn65}. Этому изданию еще предстоит стать объектом внимания российских герценоведов: с 1936 г. ни один исследователь или редактор «Былого и дум» не упоминал и не использовал богатый материал, содержащийся в этом издании. (Среди них и Птушкина, сотрудник основанного Каменевым Института мировой литературы им. Горького.) Как это ни странно, сталинская культура забывания коснулась и истории семейной драмы Герцена.
* * *
За многие годы, в которые формировалась и видоизменялась история семейной драмы Герцена, возникали проблемы не только с публикацией и композицией текста, но и с интерпретацией самих фактов. После 1919 г., когда Лемке впервые опубликовал интимные фрагменты «Былого и дум», поколения русских читателей доверчиво принимали герценовскую версию событий. Гервег предстал коварным и двуличным другом и любовником, который, совершив личную измену, тем самым предал и дело революции. С болью и горечью Герцен изображал себя оскорбленным другом, обманутым мужем и неудавшимся революционером, который был готов признать свою долю ответственности за провал демократической революции и за участие в «убийстве» (его слова) жены — при условии, что он искупит свою вину, слепоту, наивность и страсть, выступив в качестве свидетеля и историка как семейной драмы, так и революции. В своих мемуарах он документировал обе сферы — «inside» и «outside», частное и общее, интимное и историческое. Чего Герцен желал более всего — это восстановить образ своей жены. В «Былом и думах» Натали предстает как символ человеческой слабости, заблуждения и ранимости. Соблазненная и преданная любовником, она была жертвой и вернула себе достоинство, осудив ошибки своего слабого сердца. Мемуары Герцена должны были стать «памятником» жертве семейной драмы и драмы революционной — Натали Герцен.
Во многом эта трактовка строилась на убеждении Герцена в том, что Натали полностью и окончательно отвергла и свою страсть к Гервегу, и самого Гервега. Тому имелось документальное подтверждение: письмо, которое смертельно больная Натали написала Гервегу 18 февраля 1852 г., — процитированное в «Былом и думах» вместе с резолюцией Герцена: «С этой минуты ее презрение перешло в ненависть, и никогда ни одним словом, ни одним намеком онa не простила его и не пожалела об нем» (X: 290—291).
Но так ли было на самом деле? Многие годы семейство Герценов и друзья беспокоились о письмах Натали к Гервегу, оставшихся в руках семьи последнего. И пока Герцен был жив, и после его смерти предпринимались попытки вернуть эти письма[66] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn66}. В 1870 г., несколько месяцев спустя после смерти Герцена, Мальвида фон Мейзенбуг (воспитательница детей Герцена) от имени детей обратилась к Гервегу (видимо, при посредничестве ее близкого друга Рихарда Вагнера) с просьбой вернуть письма Натали в обмен на письма Гервега к Герцену. В ответном письме Гервег, смешав два различных кода, политический и литературный, упрекал «Fräulein Meysenbug» за то, что та «поступила на русскую службу» и «занимает себя Dichtungen ohne Wahrheit». Он представлял ее просьбу попыткой «увенчать монумент романтического героя», домогаясь «выдачи писем романтической героини», и расценивал этот акт как публичную непристойность, находящуюся за пределами его понимания. Вновь меняя регистр от литературного к семейному, он так объяснял свой отказ: «У меня тоже есть жена и дети, мой долг перед которыми — не выпускать из рук этого оружия против возможной в будущем клеветы; и эти письма и другие бумаги будут сохраняться из поколения в поколение. Порукой тому, что дети Герцена, желание которых я, таким образом, не могу исполнить, не должны бояться злоупотребления письмами с моей стороны, служит линия поведения, которой я держусь перед лицом самой возмутительной, самой неприличной, вопиющей грубости». (Он имел в виду, что Герцен и его окружение сознательно пятнали его репутацию.) В заключение он писал, что «в любом случае детям нет дела до любовных писем их матери»[67] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn67}. Однако дети Герцена продолжали беспокоиться. Но когда в 1919 г. в Петрограде и в 1921 г. в Берлине часть пятая была целиком опубликована (правда, только по-русски), дети Гервега промолчали.
Мы мало знаем о том, как Георг и Эмма Гервег смотрели на свою роль в этой драме. В 1894 г. (в том самом году, когда Тучкова-Огарёва написала свой мемуарный очерк об этой истории) Эмма Гервег поведала собственную версию драмы своему другу Франку Ведекинду — писателю, который по праву пользуется репутацией одного из первооткрывателей темы сексуальности как силы, правящей обществом. Ведекинд пересказал ее рассказ в своем дневнике, опубликованном в 1986 г. под заглавием «Die Tagebücher. Ein erotisches Leben». Описанная в его эротическом дневнике, версия Ведекинда подает драму Гервегов и Герценов как историю необузданной сексуальности. По его словам, Герцен и его жена, «как говорили, вступили в сексуальную близость друг с другом еще детьми»; в 1849—1850 гг. Натали «оказалась в состоянии поддерживать страсть и мужа, и любовника», на что Герцен «спокойно взирал», пока как-то один из его друзей не «задел его за обедом разговорами о поведение его жены»; в Ницце Герцен и Гервег обсуждали, не стоит ли им «махнуться женами», и если Герцен, «как кажется, так и не завел романа с женой Гервега», то уж точно он «устраивал вечеринки для своих друзей в местном борделе, за что жена его обожала»[68] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn68}. Разумеется, это история из другой эпохи и другой среды.
