Евгений Головин - Там
Поэзия в традиционном смысле. Стихотворение Хименеса не отмечено категорией времени, его можно без особого ущерба отнести к любой эпохе, его тема вечна: индивидуальные отношения с двойником или лучшим «я» или душой — можно по разному назвать весьма условного героя стихотворения. Строки Хименеса, очень личные, очень сокровенные, не имеют ни малейшей связи с современной поэзией. Персонаж современного стихотворения целиком поглощен новой быстротекущей жизнью: он одинок, недоволен условиями бытия своего и большинства людей, хотя на последних ему наплевать, он устал бродяжить, ночевать в случайных отелях, продираться в безалаберщине и суматохе. Он может обращаться к себе на «ты», чтобы подчеркнуть бессмысленность и безликость собственного «я», но это «я» чувствуется в каждой строке. Такова «Зона» Гийома Аполлинера.
В конце концов ты устал от этого дряхлого мира
Пастух о башня Эйфеля стадо мостов блеет сегодня утром
Тебе надоело жить в грекоримской античности
Здесь даже автомобили выглядят очень и очень древними
Религия одна пребывает в своей новизне
Простая словно ангары аэропорта…
В современной цивилизации масс, проще говоря, во всеобщем мельтешении удобней называть себя «ты». Здесь всякий человек — ты, это самая демократичная форма. Когда «я» меняется на «ты», возникает дистанция, некоторое отчуждение, переадресовка собственных негативов на чужие, пусть воображаемые плечи. Автор стихотворения подразумевается («я» почти совпадает с героем «ты»). Почти, да не совсем. Автор все равно невидимый сторонний наблюдатель, незаметный толпе в любом местонахождении. О нем ничего нельзя сказать, пока он отчужден. Он просто созерцатель действий и мыслей «я», которое для толпы — «ты». В «Зоне» Аполлинер увидел данное положение дел: участвуют в жизни, создают цивилизацию коллективы «ты», наблюдают за ними группы «я». Неконтролируемое «я» ведет к шизофрении, контролируемое — к творчеству:
Теперь ты в Париже один посреди толпы
Стадо автобусов мычит проносится мимо тебя
Жажда любви давит тебе горло
Как будто тебя никто не будет любить никогда
В другую эпоху ты бы ушел в монастырь
Вам неприятно и стыдно когда вас ловят на молитве
Тебе наплевать на себя словно адский огонь блистает твой смех
Искры этого смеха золотят дно твоего бытия…
Несмотря на «почти совпадение», минимальная дистанция остается. «Я» может совершенно не разделять смысл строки «ты бы ушел в монастырь». «Я» даже меняет обращение «ты» на «вы», что резко увеличивает дистанцию меж «я» и «ты». Личные местоимения исчезают, появляются неопределенные «вам» и «вас», не имеющие отношения к интимной интонации стихотворения. Читателю ведь все равно, что кому-то и где-то неприятно, когда его застают за молитвой.
Сближение «я» и «ты», исключительная роль «ты», частая идентификация «я» и «ты» — все это определило развитие данной цивилизации. Соответственно усугубилось отчуждение «он». К примеру, дурным знаком считается назвать присутствующего человека просто «он». Это местоимение значительно увеличило сферу своего влияния, потеряв дружеский контакт с человеком, но расширив свое действие в горизонтах незнакомого, враждебного, отдаленного. небывалого. «Он» названы зловещие рассказы Лавкрафта и Леонида Андреева. «Он» можно употребить, имея в виду минимально и максимально чуждое — от паука и мамонта до объекта внеземного, мифического, сновидческого. Отчуждение этого местоимения великолепно представил итальянский поэт Джузеппе Унгаретти в стихотворении «Остров».
К берегу, где вечер вечен,
Спустился он из древних чувственных лесов
И устремился дальше, и привлек его
Шум крыльев,
Освобожденный из биения сердца
Бешеной воды…
«Он» — это пастух, больше о нем автор не сообщает ничего. Он максимально удален в мифическое прошлое. «Древние чувственные леса», из которых тропинка ведет «к берегу, где вечер вечен» — эти выражения хорошо характеризуют пейзаж неведомого, вневременного мифа, действие которого происходит на островах Блаженных или на архипелаге Пэрия. Не исключено, что пастуху приснилось или привиделось нечто исключительное:
Призрак (пропал и снова расцвел)
Увидел он:
Это была нимфа,
Она спала вертикально,
Обнимая вяз…
Похоже, что пастух — наш современник, настолько поразило его галлюцинативное явление нимфы. «Он колеблется в душе своей от обмана к пламени истинному», то есть к реальности, надо полагать. И дабы удостовериться в положении вещей, он «пришел на луг»,
Где тени собирались
В глазах девушек словно
Вечер к подножью олив.
Кто такие эти девушки — непонятно. Реальны они или призрачны — непонятно. Дальнейший текст, отказываясь от предыдущей зыбкости, через «никуда» уходит в «небытие» или, в лучшем случае, в прозрачную страну, где вода и воздух, сплетаясь и расплетаясь, образуют причудливые миражи. Пейзаж, в котором поначалу виделась сомнительная реальность, расплылся в совершенную неизвестность. Пастух — герой стихотворения — вместе с нимфой, рекой, девушками на лугу обретает модус полной загадочности. В конце стихотворения поэт вообще ставит под сомнение его человеческую экзистенцию:
Руки пастуха были стеклом,
Разглаженным вялой лихорадкой.
«Он» стихотворения Унгаретти удален максимально далеко. Очевидно, каждому личному местоимению присуща своя фантомальность. Устранив «я» и «ты», отодвинув «он» за пределы реального мира, Унгаретти достиг совершенной нейтральности. «Понимание» или «непонимание» утратило всякий смысл.
«Ты» — ныне основное местоимение человеческого коллектива — не всегда было таковым — в прежние времена «Ты» с большой буквы употреблялось в обращении к Прекрасной Даме или к Богу в молитве или в секунды «высшей близости». Немецкому поэту Готфриду Бенну в стихотворении «Всегда молчаливый» удалось добиться непонятности и трансцендентности, используя обычное «ты». Но только в одной строфе мелькает возможность понимания «ты», мелькает, как след рыбы в воде:
Основанный в светлой дали,
Ты сам выбираешь путь.
Всегда молчаливый, едва ли
Ждущий чего-нибудь.
Это не фамильярное или обиходное «ты». Герою Бенна — одинокому, молчаливому, отчужденному — трудно выбрать путь. Он окружен загадочностью, как звезда — ночью. «Ты» просто личное местоимение, указующее неизвестно на кого. Может быть, на разочарованного завоевателя? Стихотворение, поэтизирующее «всегда молчаливого „ты“», пронизано тревогой, безнадежностью, неведомостью:
Древни твои притязанья
Как солнце, ночь и мир.
Всё: мечты и познанья
Породил кошмарный делир.
В стихотворении нет ни одной законченной мысли или концепции, ни одного завершенного пейзажа. Всё — отрывочно, сбивчиво, двусмысленно. «Кошмарный делир» породил вообще все «мечты и познанья» в целом свете или только в голове героя? Этот герой, этот «ты» на протяжении шести строф предполагается и уничтожается, мы имеем дело лишь с его фрагментами и разрозненными атрибутами. Очевидно это важная персона, если у него древние притязанья, если его ждут и зовут:
Немыслимые эоны,
Гибель везде и нигде,
Зовы, песни и стоны
Тебе на темной воде.
Более или менее логично обосновать «ты» невозможно. Сплошная фрагментарность. Как только «ты» начинает оформляться, эти формы распадаются в непонятных призывах, резких, неизвестно куда нацеленных порывах, энигматических идеях и странных пейзажах:
Тропики в клочьях пены,
Деревья на дне морском,
Исступленной бездны
Изначальный закон.
Какое отношение к этой бездне имеет «ты» — совершенно неясно. Готфрид Бенн лишь отчасти разделяет высказывание Малларме, что «поэзия делается из слов, а не из мыслей», и совсем отрицает метод «автоматического письма» сюрреалистов. Его лирика отличается глубиной и продуманностью, сложность его стихотворений легко избегает какой-либо трактовки. Мы откровенно не поняли главной логической линии. Впрочем, это и не входило в нашу задачу. Мы просто хотели отметить непривычную функциональность личных местоимений в общем контексте современной поэзии, что отнюдь не облегчает ее понимания. Изменилась грамматическая когерентность стиха. Если раньше поэзию читали для удовольствия, теперь положение изменилось. Поэзию надо изучать. Вопрос «зачем?» иррелевантен.
