Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
Много лет спустя Константин Сергеевич Станиславский, желая укорить меня за какой-нибудь проступок — невнимание, леность, несдержанность, — говорил мне: как же вы могли так поступить — ведь вы же из хорошей семьи!»{9}.
Любые чувства, радость или горе, было принято выражать в сдержанной форме. Отступления от правила не оставались незамеченными.
«Во время нашей дневки в Житомире вот что случилось, — рассказывает М. Д. Бутурлин. — Надо знать, что в кампанию 1813 года брат мой тяжко заболел в Житомире, и его вылечил какой-то местный врач. Этого врача брат мой отыскал, привел и представил нашим родителям. У матери избыток чувств взял верх над светскими приличиями, и при виде спасителя любимого сына она бросилась ему на шею и заплакала»{10}.
«Бабушка пользовалась у нас огромным авторитетом, — вспоминает Е. А. Нарышкина. — …Она справедливо имела репутацию женщины большого ума, но она не понимала и презирала все, что было похоже на восторженность и всякое внешнее проявление какого бы то ни было чувства. Так, я помню, как однажды на панихиде по одной молодой княгине, Голицыной, умершей 18-ти лет в первых родах, она заметила про одну даму, которая плакала навзрыд, что она была „bien provinciatle de pleurerde cette fagon”[47]»{11}.
Двоюродная тетка Л. H. Толстого, фрейлина императорского двора графиня А. А. Толстая с осуждением пишет о поведении княгини Юрьевской, морганатической супруги Александра II, во время похорон императора: «Молодая Государыня (жена Александра III. — Е.Л.) проявила трогательное внимание и уступила княгине Юрьевской место, чтобы та была ближе к гробу во время траурного шествия, но, поскольку княгиня Юрьевская стала дико кричать, ее увели придворные доктора.
Невозможно передать, какое впечатление произвели эти крики в торжественной тишине траурного шествия, и присутствующие были скорее скандализованы, чем тронуты столь вульгарным проявлением чувств. Во всяком случае, оно очень не соответствовало обстоятельствам»{12}.
«Безмолвные слезы» также считались вульгарным проявлением чувств. В рассказе Н. А. Бестужева «Похороны» герой, от имени которого ведется повествование, «забылся и заплакал», находясь в церкви у гроба своего друга. Вскоре он заметил, что «взоры всех» были обращены на него. «Тут я только вспомнил, что нахожусь посреди большого света, где приличие должно замещать все ощущения сердца и где наружный признак оных кладет печать смешного на каждого несчастливца, который будет столько слаб, что даст заметить свое внутреннее движение»{13}.
«Этикет и дисциплина — вот внутренние, а, может быть, правильнее сказать — внешние двигатели ее поступков, — пишет С. Волконский о своей прабабке, матери декабриста, — все ее действия исходили из этих соображений; все чувства выражались по этому руслу»{14}. Княгиня Александра Николаевна Волконская, дочь фельдмаршала Н. В. Репнина, статс-дама, обер-гофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, «придворная до мозга костей», пока шел допрос ее сына в Петропавловской крепости, «она уже была в Москве, где шли приготовления к коронации. Императрица, снисходя к ее горю, предоставила ей оставаться в своих комнатах». Однако она «ради этикета все-таки присутствовала на представлении дам».
Не случайно И. А. Бунин упрекал А П. Чехова в незнании светских нравов, приводя в доказательство «истерику» Раневской в «Вишневом саде»: «…Раневская, будто бы помещица и будто бы парижанка, то и дело истерически плачет и смеется…»{15}.
«Жизнь редко дает нам то, что обещает в юности, и не нужно строить различных иллюзий, которые могут развеяться очень скоро, но нужно особенно тщательно готовить почву для "внутреннего" счастья, которое зависит только от нас самих, — пишет дочери из Сибири ссыльный А. Ф. Бриген в 1836 году. — Чтобы достичь этого, я вам посоветую, милая Мария, самой научиться следить не только за своими словами и поступками, но также постараться понять то, чего вам не хватает, тренируйте свою волю, чтобы она всегда была направлена на добрые дела, а также на то, чтобы научиться владеть собой»{16}.
Женщина хорошего тона, «чтобы с честью поддерживать свою репутацию, должна была казаться спокойной, ровной, бесстрастной, не выказывать ни особого внимания, ни повышенного любопытства, должна была владеть собой в совершенстве»{17}.
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон, —
так А С. Пушкин описывает Татьяну Ларину в момент ее встречи с Онегиным.
Светская женщина даже в самой неожиданной, «щекотливой» ситуации должна сохранять присутствие духа и внешнее спокойствие.
«Они вышли в переднюю, сошли по лестнице; лакей проснулся, велел подать карету, откинул подножки; она прыгнула в карету; и он прыгнул в карету — и очутился подле нее.
Дверцы захлопнулись.
— Что это значит? — спросила изумленная Зенеида.
— Это значит, — отвечал Дмитрий, — что я хочу объясниться с вами. Вы должны меня выслушать…
Он сжал ее так сильно, что если бы графиня не была графиня, она б верно закричала.
— Да! — прибавил он. — Вы должны меня выслушать.
Графиня поняла свое положение.
Женщина, менее привыкшая к обществу, упала бы в обморок.
Провинциалка кликнула бы на помощь гг. Никольса и Плинке.
Светская женщина не переменилась в лице»{18}.
«Заметна была в ней с детства большая выдержанность: это был тип настоящей аристократки», — говорил о своей матери А. В. Мещерский.
Было не принято посвящать других в подробности своей личной жизни, вверять посторонним «тайны домашнего своего несчастья». «Первая обязанность, возложенная на женщин — стараться возвышать мужа в общем мнении и притворяться счастливою, сколько достанет сил и терпения»{19}.
«В наше время никакая порядочная женщина не дозволяла себе рассказывать про неприятности с мужем посторонним лицам: скрепи сердце да и молчи», — свидетельствует Е. П. Янькова{20}.
Ревность к мужу, выставленная напоказ, — признак дурного тона. Императрица Мария Александровна с улыбкой называла «многочисленные сердечные увлечения» Александра II «умилениями моего мужа», однако, по словам ее фрейлины, «она очень страдала». Страдала и Софья Андреевна Толстая, когда 22 июля 1866 года писала в своем дневнике: «Нынче Лева ходил в тот дом под каким-то предлогом… Она ему нравится, это очевидно, и это сводит меня с ума. Я желаю ей всевозможного зла, а с ней почему-то особенно ласкова»{21}.
«Без ссор и неудовольствий, без жалоб и огласки, не допускаемых между людьми известного света и воспитания, прилично и с достоинством, сохраняя все формы взаимного уважения, Марина Ненская и муж ее разъехались, чтоб жить каждый по-своему, напрасно попытавшись связать свои разно направленные жизни», — читаем в романе Е. П. Ростопчиной «Счастливая женщина»{22}.
Как «настоящая светская дама» ведет себя и героиня романа Н. Жандра «Свет»:
Но при холодной светской встрече
Никто б не понял грусти той,
Так безмятежны были речи
И взор графини молодой.
В душе и гордой, и глубокой
Она печаль свою далёко
От светских спрятала очей;
Никто бы не сказал о ней,
Что эта женщина несчастна;
Нет, — добродушна и мила
Равно ко всем она была, —
И мог поэт бы только страстный
Найти печали этой след…{23}
11 марта 1825 года Н. М. Языков пишет брату из Дерпта: «На сих днях сюда приехала Воейкова (Александра Андреевна, урожд. Протасова. — Е.Л.). Помнишь? Прекрасная женщина: как образованна, как умна и как чисто очаровательна — даже для самого разборчивого вкуса! Ты, верно, знаешь, каков ее муж: подлец, сквернавец и гадкий; несмотря на это, никто от нее не слыхал ни слова о том, что она его не любит, что вышла за него поневоле; между тем это всем известно: не правда ли — прекрасная, божественная женщина!»{24}.
«Хорошие книги и еще лучшие примеры и советы женщин, умевших сочетать светские качества с высокими правилами, убедили меня, — говорит героиня повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание», — что, и не любя мужа, должно любить долг супружества и что величайшее из несчастий есть потеря собственного уважения»{25}.
![Елена Кукина - Русская живопись начала ХХ века. Создание новых форм [статья]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
