Лени Рифеншталь - Мемуары
Часто с нами на ипподром отправлялась и моя подруга Герта. Поначалу мы в числе прочих толпились там, где жокеи готовили лошадей, потом переходили к месту старта и, затаив дыхание, наблюдали за тем, как лошади, всё ускоряя бег, приближаются к финишу. Ликовали и горевали вместе с Отто Шмидтом. На наших летних платьях и шляпках тоже развевались белоголубые ленты из тюля. Иногда я спрашивала у Герты, действительно ли Отто Шмидт смотрел — сверху с лошади — в мои зачарованные глаза, и чаще всего она утвердительно кивала в ответ. Но я ей не верила, потому что наездники, как и актеры, редко узнают кого-либо среди публики.
Чтобы познакомиться с Отто Шмидтом, я пустилась на небольшую авантюру. Перед тем как лошадей выводят на беговую дорожку, за ними и наездниками лучше всего наблюдать на площадке. Это единственное место на ипподроме, где можно побеседовать с жокеем. Я несколько раз безрезультатно пыталась завязать разговор с Отто, но он был застенчив и сдержан.
Другой известный и популярный жокей, по имени Растенбергер, являл собой прямую противоположность Шмидту. Оживленный и открытый, он часто беседовал с кем-нибудь из публики. Растенбергер уже несколько раз останавливал на мне взгляд и однажды заговорил. Отца поблизости не оказалось, и я позволила себе немного поболтать с наездником.
Жокей был поражен моими знаниями о чистокровных лошадях — увлечение Отто Шмидтом побудило меня досконально изучить этот вопрос. Я наизусть знала родословную всех хороших скакунов, и не только у фон Вайнбергов, но и у Оппенгеймов, Ханиэлей, Вайлей и т. д. Мне удалось собрать информацию обо всех наиболее известных конных заводах и затем статистически ее обработать. Получилось почти научное исследование. Я храню его и по сей день — толстая тетрадь в черной коленкоровой обложке, в которую в течение многих лет заносились сведения о происхождении и успехах лошадей. Эта тетрадь — из немногих реликвий молодости, которые мне удалось сохранить.
Сильное впечатление на Растенбергера произвело и то, что я смогла перечислить родителей и прародителей лошадей, на которых он выступал. Новый знакомый пригласил меня на свидание, и я с выпрыгивающим из груди сердцем приняла предложение. Но поскольку каждый вечер возвращаться домой приходилось вместе с отцом, речь могла идти только о послеобеденном времени.
Местом встречи был назначен ресторан на Фридрихштрассе. Растенбергер ждал меня у входной двери. Первое свидание! Мне уже семнадцать! Мы поднялись по узкой лестнице и оказались в отдельном кабинете. Такого я не ожидала и сразу почувствовала неладное. В небольшом помещении все было красных тонов: стены, обтянутые бархатом, софа и даже скатерть. Я поняла, что это за помещение и в какую передрягу влипла. Растенбергер заказал бутылку шампанского и, когда наши бокалы со звоном чокнулись, попытался меня обнять.
Я осторожно высвободилась и стала ломать голову, как перейти к разговору об Отто Шмидте — ведь все это затевалось исключительно ради него. «Знаете ли вы, что я кузина Отто Шмидта? Вот был бы сюрприз, если бы вы провели меня к нему!» — не придумав ничего лучшего, выпалила я.
Однако Растенбергер и бровью не повел. Он все настойчивее пытался меня поцеловать. С трудом удалось вырваться и побежать вниз по лестнице — он за мной. На улице дождь лил как из ведра. Вдруг кто-то бросился на меня с кулаками — это была женщина, фрау Растенбергер!
Через несколько лет произошла похожая история. Я сидела на трибуне теннисного клуба «Рот-Вайс». За мной, выше, — знаменитая киноактриса Пола Негри.[14] Прежде мы с ней никогда не встречались, обе пришли на турнир ради Отто Фроитцгейма, лучшего теннисиста Германии. Я дружила с ним, а позднее стала его невестой. Негри тогда была его любовницей. Фроитцгейм во время игры часто смотрел в мою сторону — Пола ударила меня по голове летним зонтиком и быстро покинула трибуну.
Первое публичное выступление
Я тщательно скрывала от отца, что дважды в неделю, по вторникам и пятницам, направляюсь на роликовых коньках по сплошь заасфальтированной Иоркштрассе на уроки танца. Все шло хорошо, пока не разразился, увы, неизбежный скандал. Фрау Гримм-Райтер ежегодно арендовала для итогового концерта своих учеников зал Блютнера. На сей раз радости ее не было предела — в представлении принимала участие «звезда», Анита Бербер,[15] все еще продолжавшая разучивать танцы вместе с фрау Гримм-Райтер. Анита Бербер, очаровательное существо с мальчишеским телом, танцевала обнаженной на небольших сценах и в ночных клубах. Тело у нее было столь совершенным, что ее нагота никогда не ассоциировалась с чем-то непристойным.
Я часто наблюдала за ней на занятиях и знала каждое движение, каждое па. А оставшись одна, пыталась повторить увиденное. И это неожиданно пригодилось! Анита Бербер, гвоздь танцевальной программы, за три дня до представления тяжело заболела гриппом, и вечер оказался под угрозой срыва. Настроение было отвратительным. Тут мне пришло в голову, что я, наверное, смогу заменить Аниту. Фрау Гримм-Райтер с недоверием посмотрела на меня, но после настоятельных просьб разрешила все же показать ей оба танца. Когда я закончила, изумленная, она неуверенно сказала:
— Танцевала ты хорошо, но на сцене конечно же будешь очень волноваться. И потом, у тебя ведь нет костюмов.
— У вас их целая комната, — нашлась я. — Там наверняка сыщется что-нибудь подходящее.
И действительно, удалось подобрать несколько очень красивых костюмов. Лишь после того, как все с удивительной быстротой утряслось, я подумала об отце. Как заполучить разрешение на выступление? Это немыслимо! Но выход все же нашелся: друзья нашей семьи организовали вечер ската, на который и отправились мои родители. Кроме матери в тайну предстоящего выступления был посвящен только мой брат; ему предстояло стать свидетелем танцевального дебюта старшей сестры. Собравшаяся публика состояла по большей части из родных и друзей учениц школы. Я дрожала от нетерпения, но, на удивление, не волновалась и не боялась. Наоборот, когда наконец подали знак, счастливая, поплыла по сцене с таким чувством, словно делала это всегда. В конце разразился шквал аплодисментов. Номер пришлось повторить на бис.
Оглушенной счастьем, мне казалось, что сцена и танец отныне станут моим миром. Но, к сожалению, эйфория прошла очень быстро.
Большой скандал
На представлении меня увидел знакомый отца и, ни о чем не подозревая, поздравил его с талантливой дочерью. Тогда-то я и поняла, что натворила.
Скандал разразился ужасный. Первое, что сделал отец, — нанял адвоката, чтобы развестись с матерью, ведь она поддерживала меня и тайком шила мне костюмы. Было невыносимо видеть, как страдает мама. Я не находила себе места ни днем ни ночью, пока не решила навсегда отказаться от своей мечты.
Молчание отца — а оно длилось неделями — становилось невыносимым. Наконец я не выдержала и заговорила первой: я умоляла взять назад заявление о разводе и поклялась, что никогда больше не выйду на сцену. Но отец не поверил. Его вердикт меня просто уничтожил: «Поедешь в пансион в Тале, что в Гарце.[16] Решение окончательное».
Но на помощь пришла болезнь. С тринадцати лет я страдала печеночными коликами. У меня начались тяжелые приступы. Длились они несколько дней, и только благодаря этому удалось убедить отца, что мне нельзя остаться без родительского попечения. Он видел, как я страдаю, и физически и морально, как жажду учиться в театральной школе, но для него актрисы были сродни падшим женщинам. Бедный папа тоже очень, очень страдал. Он причинял мне боль, но я знала, как сильно он меня любит. Брат тоже любил меня и тоже страдал. Рушилась жизнь всей семьи. Это был какой-то кошмар.
Вновь и вновь, раздираемая сомнениями, вся в слезах, я спрашивала себя, имею ли право делать несчастными близких? Конечно нет! В конце концов я сообщила отцу, что хочу учиться живописи. Вздохнув с некоторым облегчением, он уже на следующий день записал меня на приемный экзамен в Государственную школу прикладного искусства на Принц-Альбрехтштрассе.
На экзамен я отправилась без всякого энтузиазма. Поступать пришло больше ста человек. Нужно было сделать несколько рисунков обнаженной натуры, портрет и еще что-нибудь на свой выбор. Экзамен выдержали только двое, и одной из них была Лени Рифеншталь. Но радости я не испытывала — только печаль, так как мое поступление означало, пожалуй, окончательное прощание с мечтами о карьере актрисы.
Ежедневно я стала посещать школу рисования. И день ото дня впадала во все более глубокую меланхолию. Отец не мог не замечать этого.
Пансион в Тале
Тем временем, ничего не говоря, из вороха специально выписанных проспектов отец выбрал лучший, по его мнению, пансион для девушек «Ломанн» в Тале, что в Гарце и определил меня туда. На сей раз отменить «ссылку» я не смогла и весной 1919 года оказалась в Тале. Представляя меня фройляйн Ломанн, директрисе пансиона, отец сказал: «Отнеситесь к моей дочери со всей строгостью. Прежде всего не поддерживайте ее стремления стать актрисой или танцовщицей. Полагаю, здесь она раз и навсегда позабудет о своих фантазиях. Очень надеюсь, что вы всеми силами будете способствовать этому».
