Василий Верещагин - Повести. Очерки. Воспоминания
Надобно заметить, что многожены, кроме своих полигамических наклонностей, почти сходятся в остальном с прыгунами; так что, для большей ясности, можно разделить все общество молокан собственно на две главные группы: чистых (или общих) и прыгунов.
Скажу прежде несколько слов о первых.
Поздним вечером, в одну субботу, вхожу я в избу их собраний. Изба простая, русская, и вся заставлена скамьями: народу не много; моление еще не началось: толстый пожилой мужик с обрюзглой физиономией (пресвитер, как я после узнал) сказал мне: «Милости просим, батюшка, садитесь поближе, побеседуем». Пока я перекидывался с близсидевшими обычными пожеланиями здоровья, начал собираться народ, сделалось жарко, душно; известно, народ рабочий…
Пресвитер, т. е. наставник или руководитель, сидит на почетном месте, в переднем углу, под киотом, задернутым занавескою. За отсутствием образов у молокан в этих киотах хранятся священные книги и другие вещи: бумаги, чернильница, счеты, подсвечники и прочая канцелярско-хозяйственная рухлядь. На время молений книги выкладываются на небольшой, покрытый чистою белой скатертью, стол, поставленный, по русскому обыкновению, в этом же переднем углу. Рядом с пресвитером сидит его помощник или несколько их. Около этих руководителей и по скамьям, кругом стола, садится народ попочтеннее — молодежь подальше, в глубь избы. Женщины также не очень суются вперед и все больше пристраиваются у дверей и к уголкам.
— Отчего это у вас женщины сидят позади мужчин? — спрашивал я после в разговоре.
— А чином они пониже, батюшка, так и сидят позади, — отвечало несколько голосов, и тотчас же привели мне, в подтверждение этих слов, несколько текстов…
Пока моление не началось, разговоры идут о посторонних предметах и, несмотря на страшную жару и духоту в избе, большая часть сидит в полушубках.
Но вот пресвитер возвышает голос: «Ну, чего бы нам нынче читать… Не горазд я и прежде был читать-то, а теперь и глаза плохи стали. Читай, брат Иван Власьич». — «Нет, Яков Никифорыч, где нам до вас, читайте уж вы». — «Да то-то, вишь, глаза-то плохи стали; ну да, пожалуй… Давай, вот, что ли, из апостола Иоанна». Словом, после маленького жеманства, необходимого ради скромности перед заезжим барином, напялил на нос очки и начал читать одно из посланий Иоанна, останавливаясь на каждой фразе для толкования. Объяснения были часто очень произвольные, а иногда неправильные; напротив, были и такие, которые отличались здравым смыслом и практичностью: «Вот вишь, братцы, что апостол-то приказывает, не ссориться. А у нас, вон, третьева дня ребята-то на покосе повздорили да и до заседателя дошли; вот уж этого-то апостол и не велит. Случаем, как ежели до спора дошло, и ступай к старичкам, они рассудят и помирят, и поцеловаться заставят — и делу конец; а то, ишь ты, что вздумали, заседателя беспокоить, тут грех один; так-то вот… Ну, давай дальше…» и т. д. В тех местах, где читающий, видимо, сам не понимал смысла фразы, он ловко обходил толкование, в таком роде: «Да, ну это тоже апостол не приказывает», или: «И это надо помнить, не забывать».
Молоканка
По поводу слов апостола о будущем царствии небесном пресвитер толковал, что, «когда наступит оно — этого никто не знает, так что, может быть, и внуки наши еще не доживут до второго пришествия Христова». Очевидно, близость этого пришествия, как и Страшного суда, крепко держится в умах.
Окончив, таким образом, главу из апостола, пресвитер сказал народу: «Ну, теперь спойте что-нибудь, ребята». Тут собрание видимо оживилось. Один из помощников пресвитера открыл псалтырь и, посоветовавшись с соседями насчет выбора предмета для пения, громко произнес первую фразу которого-то псалма. Запевало, а за ним и вся толпа начали выпевать ее, под общий тон наших простонародных песен, только еще более заунывно. Так следовала фраза за фразою: пресвитер выговаривает стих, остальные подхватывают его и тянут однообразно, долго, долго… Поют молоканы очень громко, бабы визжат так, что пенье раздается с одного конца деревни до другого; бывало, вечером, в субботу, когда затянут в нескольких собраниях, ничем нельзя заниматься: и двери, и окна закроешь — нет, раздается вой, будто под самыми окнами. После пенья постлали на пол небольшой коврик и, став вокруг него, начали читать молитвы и стоя, и с коленопреклонением; пресвитер громко, остальные нашептывали вслед за ним. Потом опять сели по лавкам и запели; затем разместились кругом всей избы — начался обряд целования: кроме пресвитера, который никому не кланялся, а только первый принимал лобызания других, каждый, Иван или Петр, например, обходил всех, каждому три раза кланялся в ноги и два раза целовался с каждым. У духоборцев мужчины целуются только с мужчинами, а женщины — с одними женщинами; у молокан не так: здесь мужики и бабы, все перецелуются между собою, с тем только правилом, что мужчины, вероятно, как высшие чином, исполняют это первые. Во все время церемонии поклонов и целования пение продолжается; по окончании ее опять молитва, потом опять пение, наконец, заключительная молитва и — конец. Тут пресвитер обыкновенно приглашает собрание приходить тогда-то: «Завтра, братцы, около полудня, собирайтесь опять, помолимся господу богу». При разборе шапок я слышал такие книжные выражения: а где-то моя риза ветхая или риза светлая — дело шло об отыскании своего кафтанишка в общей груде снятого верхнего платья. Припоминаю одно обыкновение, очень деликатное, о котором забыл упомянуть: во время богослужения запоздавшие входят не поодиночке, а группами, собираясь предварительно за дверями; они входят в избу в один из промежутков между пением или чтением, останавливаются у дверей и читают про себя молитву; все присутствующие встают со своих мест и также тихо произносят молитву. Затем обоюдный низкий поклон, и богослужение продолжается.
Во время чтения и толкования писания пресвитером помощники его делают добавления и пояснения, а слушатели, в случае непонимания чего-либо, свободны переспрашивать.
В одном месте, где упоминается о крещении, я спросил:
— Почему вы, молокане, не креститесь водою, ведь Христос показал на себе пример этому и сам так крестился?
— Христос-то точно что так крестился, да это только для порядка; а в писании-то, батюшка, что сказано? Иоанн Креститель говорит: «Я крещу вас водою, а грядет по мне, которому я не достоин развязать ремня у сапога, — тот будет крестить водою и огнем». Так если теперь принять крещение водою, надобно принять и крещение огнем — а это что же будет-то?..
Можно заметить из выбора псалмов и текстов для поучений, что молоканы дают большую силу тому догмату христианства, что господь милосерд бесконечно и что нет того прегрешения, словом, делом или мыслию соделанного, которое не могло бы быть заглажено покаянием. Они идут даже дальше и говорят: «Не согрешишь, так и не покаешься, а не покаешься — не получишь св. Духа и не спасешься». Этот вожделенный св. Дух только и сходит на человека в момент покаяния: у чистых молокан общение с ним человека почти не сказывается видимо, разве только повздыхает счастливец, а то и всплакнет, когда почувствует от молитвы облегчение в земных скорбях.
У прыгунов не так. У этих покаявшийся и чувствующий в себе духа считает долгом высказать восторженное состояние своей души: начинает его сначала подергивать и шатать, как пьяного; потом все топают, скачут, вертятся, прыгают на лавки, даже на стол; а то схватятся за стол, налягут на него да и таскают по хате — и мужчины и женщины — женки бесятся еще больше мужчин. Азарт этот, пожалуй, будет понятен, если принять во внимание, что прыгуны, большею частью, народ молодой, которому тяжелы пуританские правила секты, запрещающие всякий намек на светское веселье: пенье, пляску и т. п. Так или иначе они наквитывают это лишение и, как видно, с лихвою; к тому же надобно знать, что молятся молоканы очень долго; бдения их продолжаются по четыре, по пяти и более часов сряду, и это в жаркой душной избе, в глухую ночь, после тяжелого трудового дня — тут не трудно не только временно забыться, но и совсем сойти с ума. Прихожу я на бдение прыгунов; время было уже за полночь. В избе жара — что в бане, и почти темно: горит одна заплывшая свеча. Весь народ, тесно сжавшись один подле другого, лежит на полу ничком, только пресвитер стоит, скрестив руки и опустив голову на грудь, тихо читает молитву. Торжественно и явственно раздаются его слова: «Господи помилуй, господи помилуй, слава Отцу и Сыну и св. Духу…» За теснотою некоторые из молящихся стоят по лавкам, изнеможенно облокотясь на стену, с растянутыми по стене руками и поднятою кверху головою… Один, на лавке же стоя, уткнул лицо в угол — и плачет тихо, горько заливается… Время от времени из середины молящихся раздаются громкие тяжелые вздохи и явственно произносятся слова: «О, господи! за что наказуешь, господи! за что они бьют-то меня! сами-то не знают… О!о!у!у!у!»… В другом месте кто-то громко зарыдал и долго, долго потом всхлипывал… Вдруг один из лежавших на полу вскакивает, поднимает руки и голову кверху и так остается как прикованный — это он покаялся и объявляет о своей готовности лететь на Сион — недостает только крыльев. Более часу продолжалось при мне такое бдение; потом все как-то разом поднялись и запели новые песни, сначала довольно тихо, но далее, с учащением напева, все с большими и большими движениями тела… Вижу, один парень, до сих пор стоявший смирно, вдруг бешено топнул ногой, встряхнул волосами и начал качаться из стороны в сторону. Я думал, он упадет; но детина мой не только не упал, но еще начал выкидывать ногами и всем телом разные фокусы. Скоро все собрание заходило — стон пошел по хате: скаканье, топанье, взвизгивания баб, руками все размахивают, лица пресвирепые. Я сжался в уголок, просто страшно сделалось, кажется, вот-вот сейчас пришибут… Наконец, какой-то, расходившийся, как говорится, до чертиков, сшиб кулаком свечу со стола, в избе сделалось темно… впрочем, огонь появился тотчас же.
