Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
Когда читаешь эти строки, написанные семьдесят лет назад, возникает мысль: писатель не только угадал будущее — подобное бывало частенько, в этом одна из особенностей художественной метафоры; он предвидел, что это будущее сделается нашим вечным настоящим, угадав, что у нас нет будущего. Этим духом пронизаны «Воспоминания о будущем» (1929) — кажется, единственная в отечественной литературе вещь, где персонажем является время.
Герой рассказа Макс Штерер с юных лет одержим «филохронией», интересом к времени. Сначала детски — страстное влечение к часам, к часовым механизмам: «А если испортится время, мы его тоже починим?» (с. 244). В детские годы у Штерера зародилось намерение «скрутить» время, заставить его бежать по кругу, подчинив своей воле; разрушить его неумолимость, сделать обратимым.
Штерер сооружает агрегат, способный к транстемпоральным путешествиям, некую «машину времени». В одно из таких путешествий герою удается побывать в Москве 1957 г. (с. 311), хотя в дальнейшем называется другая цифра — 11 июля 1951 г. (с. 325). О подобном хронологическом разногласии в отечественных утопиях ниже.
Впечатления от будущего середины 50–х годов, увиденного из настоящего конца 20–х, Штерер сообщает, волею автора, специально собравшимся слушателям вроде публичного отчета о командировке. «Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природного срока выгнанное вверх, было болезненно тонким, никлым и бесцветным<…>Во все постепенно стала подпепливаться какая‑то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска вклещивалась в сердце<…>Это нищие, кровью и гневом протравленные года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, — они мнились мне голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что… в ином настоящем больше будущего, чем в самом будущем» (с. 327–329).
Сказано: в настоящем больше будущего. Расширив границы метафоры, подучим: настоящее и есть будущее, как такового будущего нет, а с ним нет и его психологической «изнанки» — надежд.
Один из вероятных смыслов метафоры Кржижановского состоит в том, что время не движется; что в настоящем не только будущее, но и прошлое. Время даже не пляшет по кругу, как мечтал изобретатель, оно стоит, приросло к месту (не зря появились вегетативные ассоциации). Впрочем, герой так и говорит, объясняя, какими ему видятся современные люди:
«Это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где‑то позади их, с проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных задолго до…» (с. 331).
В такой‑то среде, в таких‑то душах — порождениях такого места, существует настоящее, которое сразу прошлое и будущее, а посему никуда не надо двигаться, нет истории, предполагающей движение во времени, хотя отсутствие истории постоянно скрывают от людей, разными способами подчеркивая категории времени, причем у каждой имеется строго фиксированное значение: прошлое — темно, будущее — лучезарно, настоящему отведена второстепенная роль промежутка, где не надо задерживаться, скорее туда, к сияющему будущему.
Герой Кржижановского только и сделал, что проверил темпоральную гипотезу, с отчаянием убедившись в ее ложности: такого будущего нет, его вообще нет, одно настоящее, которого — он приходит и к такой мысли — тоже нет. Где же и кто существует? — спрашивает себя герой. Ответ безошибочен, если придерживаться исходных посылок: нигде и никто.
В этом случае ситуация рассказа — парафраз очень известной в русской литературе метафоры: «мертвые души». В гоголевском романе тоже нет времени и любая попытка определить, когда развертывается действие, оканчивается ничем. В рассказе Кржижановского имеются косвенные свидетельства, допускающие сопоставления с книгой Гоголя: «Я понял, почему то буду, в котором я был, виделось мне так мертво и будто сквозь пелену… (с. 337. — Разр. автора).
Будущее виделось мертвым — яснее не скажешь, остается лишь гадать, почему в 1929 г. оно было увидено так. Впрочем, Кржижановский не одинок. За несколько лет до него эту мертвость разглядели Е. Замятин и М. Козырев: у каждого над грядущим, легко различимый, витает дух смерти. В «Мы» это достигается посредством вырезания участков мозга, отвечающих за воображение (в сущности, умерщвление человека). В «Ленинграде» персонаж выходит из могилы, куда попал, симулируя смерть, убеждается, что новый порядок негоден, бунтует, и ему грозит смерть, на сей раз действительная.
«Воспоминание о будущем» заканчивается словами одного из героев, задумавшего написать о Максе Штерере книгу. Эпиграфом он собирается взять известную строку: «Уведи меня в стан понимающих…» «Погибающих, — поправляет его собеседник. — Одно и то же» (с. 346).
Да, одно и то же для тех, кто признает отсутствие времени, проклятость места, где всегда происходит одно и то же, т. е. ничего не происходит. У понимающего никаких надежд, он живет как бы мертвым, отличаясь от мертвеца лишь сознанием собственной мертвости.
Не однажды при чтении рассказа Кржижановского мелькает мысль о «Машине времени» Г. Уэллса. Писатель, конечно, предвидел такое сравнение, и в одном из эпизодов к герою попадает эта книга, он ею недоволен: ему не нравится внешний вид уэллсовского аппарата: «Какие‑то провода, даже нелепое велосипедное седло» (с. 232). Моя машина, думает герой, походит на шапку — невидимку и будет схватывать голову: «Время, прячущееся под черепом, надо прикрыть шапкой, как мотылька сачком» (с. 233).
Два радикально не совпадающих взгляда на время. Персонаж Уэллса движется в нем, как в пространственной протяженности, в некоем «бесконечном месте», и для него время — лишь четвертое измерение пространства.
Герой Кржижановского проходит через время, оно для него сила, которую нужно не преодолеть, подчинив своей воле, как в повести Уэллса, а от которой следует избавиться, ибо все, связанное с временем, обречено. Машина времени М. Штерера на самом деле машина избавления от времени, от всякого движения по истории как обреченного.
Для русского автора истории нет, и кто прельщает будущим — обманщик: он сулит пустоту, зовет в никуда, в место, которого нет, — в
утопию. При такой интерпретации рассказ Кржижановского разоблачает и фиктивность утопии как проекта, и утопичность сознания, упрямо рвущегося в пустоту, невзирая на постоянные исторические свидетельства пустоты.
Время у Кржижановского не имеет содержания, существует лишь как давящая атмосфера («время — ветер секунд», с. 315–316). От нее хотят избавиться — и только. Поэтому никакого членения времени (на прошлое — настоящее — будущее), никаких расчетов на него, никакой последовательности движения. Однажды он записал: «Социализм планирует, расчерчивает будущее, как прошедшее»[76]. Это почти рифма к словам его рассказа «Автобиография трупа» (1925): «Тесно расчисленное будущее мыслится как некая осуществленность, то есть почти как прошлое» («Боковая ветка», с. 113).
С помощью такой «рифмы» усиливается предположение о смысле «Воспоминаний о будущем»: прежде всего имелась в виду тогдашняя реальность, именовавшаяся социалистической; с помощью воображения угадывалась ее судьба. Будущее как прошлое было чем‑то отжитым; людям, следовательно, внушалась мечта о жизни, которой нет и не может быть, их манили в смерть (совсем не случайно, что представление о грядущем как бывшем появилось в рассказе, где одно из главных действующих лиц покойник). Кржижановский, как до него Замятин и Козырев, осознал, что осуществленная (коммунистическая) утопия- смерть.
В рассказе «Странствующее "Странно"» (1924) персонаж, от имени которого ведется повествование, выпив магический эликсир, становится крохотным человечком и проникает в механизм ручных часов. «Только пристальное изучение циферблатной фауны привело меня к заключению, что существа, копошившиеся под часовым стеклышком, были бациллами времени» (Сказки… с. 96. — Разр. автора). «Пробравшись в человека, бациллы времени пускали в дело свои жала, и жертва… неизбежно заболевала Временем» (там же).
«Время — болезнь» напоминает изобретение шапки как формы машины времени: ее надевали на голову, чтобы «вылечить» сознание. Однако время — болезнь неизлечимая, вот почему русский человек столетиями верит времени, которое его всегда обманывает. Это врожденная болезнь, но тогда это не болезнь, а попросту свойство, от него трудно избавиться.
Остается надежда на новых людей, у которых нет названного свойства, у них другая генетика. Писатель близок к этой идее:
«До своих блужданий по циферблатной стране я представлял себе, что понятия порядка и времени неотделимы друг от друга: живой опыт опрокинул эту фикцию<…>Сумбура тут было боль — ше, чем порядка<…>Случалось иногда, что бациллы времени, выполнив свое назначение… продолжали паразитировать на мозге и мыслях человека… Этим несчастным плохо пришлось в дни недавней революции: в них не было… м — м… иммунитета времени» (с. 97. — Разр. автора).
