Пьер Грималь - Цивилизация Древнего Рима
К расширению набора привела и другая причина: в результате Союзнической войны все италийцы получили право римского гражданства. Таким образом, оснований включать италийцев в подразделения socii (союзников) уже не было и постепенно разница между ними и легионерами совершенно стерлась. К началу I века до н. э. в римской армии служили солдаты не только из Лациума и римских колоний, но и из других регионов Италии, за исключением цизальпийской Галлии, которая получила права римского гражданства лишь в эпоху Цезаря. Следовательно, армия уже в меньшей степени была связана с Populus Romanus, но более прочно личными узами с императором. Отныне солдаты не призывались ради одной-единственной кампании; они вступали в армию на срок в 16 лет и не могли на протяжении этого времени оставить ее. Вследствие этого наряду с общностью граждан формировался настоящий военный класс. Даже получив свободу, бывшие солдаты были подчинены некоторым обязанностям. Бывший полководец мог призвать их в специальный корпус ветеранов. И военачальники во время гражданских войн могли с уверенностью опираться на эти войска. Впоследствии колонии ветеранов, учрежденные при империи, станут основой защиты ее территорий.
Непосредственные или отдаленные политические последствия реформы Мария, как и другие, изменили традиционный состав легиона. Различие между гастатами, принципами и триариями стерлось; все они получили pilum, пилумы. Наконец, манипулы стали делиться на однородные когорты. В то же время велиты исчезли; они были включены в легион, который стал включать 6000 человек.
Такой была армия накануне гражданских войн. Она стала постоянной и полностью подчинялась командованию того, кто старался любыми средствами поднимать дух солдат. Войска Цезаря последовали за своим полководцем, поскольку сочли его честь оскорбленной, и они храбро включились (не испытывая колебаний) в сражение с другими легионами, которые повиновались другим полководцам. В конечном счете именно Октавиан, благодаря своей ловкости и авторитету, завоеванному его победами, заставил признать себя единственным военачальником. После Акция (31 до н. э.) он имел в своем распоряжении около 50 легионов.
Как только установился императорский режим, некоторые легионы были расформированы, ветераны обосновались в колониях, но многие легионы сохранялись постоянно и составили армию, которую рассредоточили по провинциям. В конце правления Августа имелось 25 легионов: восемь в обеих Германиях, вдоль Рейна, три — в Испании, два — в Африке (единственные поставленные под властью наместника в ранге консуляра; но это продолжалось недолго, и вскоре они получили, как и остальные, императорского легата и были размещены в Нумидии, в имперской провинции), два — в Египте, четыре — в Сирии (эта провинция была часто подвержена вторжениям парфян после поражения при Каррах), два — в Паннонии, два — в Далмации и два — в Мёзии. Можно заметить, что это распределение главным образом было приспособлено для защиты от захватчиков, прибывавших извне, или непокоренных племен, значительные островки которых еще оставались, к примеру в Испании. Впоследствии тот же принцип соблюдался императорами, которые увеличили общее количество легионов (начиная с Септимия Севера их было тридцать три). Защита покоилась на укреплениях вдоль лимеса (пограничных зон) и мобильных подразделениях. Помимо легионов провинции получали временные команды из вспомогательных войск, размещавшихся в стратегических пунктах, на которые возлагались определенные обязанности, такие как охрана важной крепости или наблюдение за дорогой. Так, в течение продолжительного времени сирийский корпус (numerus Syrorum) обеспечивал порядок в области Лалла Магния, на пути в Мавританию Цезарею[219].
Италия во времена поздней империи очень долго оставалась без войск легионеров. Но так как было необходимо обеспечивать личную безопасность императора и предупреждать народные восстания в самом Риме, Август создал специальные корпуса — преторианские когорты, городские когорты и когорты вигилиев.
Преторианские когорты представляли собой обновленное образование, известное со времен республики. Cohors praetoria[220] — элитное подразделение, которое предназначалось для личной охраны полководца на период кампании. Люди, которые ее составляли (со времен Сципиона Африканского), освобождались от обычных тяжелых лагерных работ и получали большее жалование, чем их товарищи; Октавиан после Акция создал преторианскую охрану по тому же типу, но она была не включена в легион, а создана как автономное подразделение из девяти когорт приблизительно в 500 человек. Большую его часть составляли не только пехотинцы, но и всадники, приблизительно 90 человек на когорту. В принципе в эти привилегированные когорты допускались только итальянцы, происходившие из областей или городов, уже давно романизованных. Однако постепенно количество областей, в которых они набирались, расширяется. Тем не менее вплоть до Септимия Севера количество жителей Италии оставалось наиболее значительным внутри претория. С эпохи Септимия Севера эта пропорция была нарушена, и среди преторианцев можно найти выходцев отовсюду, в особенности из придунайских провинций. Дело в том, что тогда Рим-завоеватель оказался на грани поглощения империей, которую сам же и создал, и подобно как императорами становятся выходцы из Сирии или Африки, так и силы, которые их поддерживают, оказываются вчерашними побежденными.
Наряду с преторианскими когортами Август создал, как мы упомянули, и городские когорты. Вначале их насчитывалось три, затем четыре, с таким же личным составом, как в преторианских когортах, но они находились под командованием префекта из сословия всадников, прямого уполномоченного императора, они подчинялись сенатору, префекту города (praefectus urbi). По правде говоря, эта маленькая сенаторская армия, придуманная, без сомнения, Августом для того, чтобы успокоить сенат и заставить его с большей легкостью разрешить учреждение императорской охраны, размещенной внутри города, никогда не играла замтной роли по сравнению с преторианцами.
Когорта ночной стражи была всего лишь техническим корпусом, предназначавшимся для борьбы с пожарами. Каждая из семи команд несла ответственность за два из четырнадцати районов Рима, а также в Остии. Эта ночная стража патрулировала город и исполняла функции полицейских.
Современные историки одной из причин римского упадка упорно считают вмешательство преторианцев в политику — эта безоговорочная уверенность сформировалась под влиянием Тацита, который из всех античных авторов был наиболее близкий им по духу и совершенно неспособный понять подлинную сложность проблемы. Если и справедливо, что преторианцы после гибели Калигулы навязали избрание Клавдия императором, то они это сделали лишь после двух дней колебания и торгов, когда сенат проявил себя неспособным самостоятельно разрешить правительственный кризис. Посреди всеобщего смятения можно было расслышать только преторианцев, потому что только они оказались в состоянии выразить простое и четкое мнение. И это произошло, что бы об этом ни говорили, не из-за жадности, которая их подтолкнула, но из-за верности крови Германика, императора, пользовавшегося авторитетом, который был для них символом великих традиций Цезаря и Августа. Они упорно оставались верными этому sacramentum, клятве, данной их предшественниками принцепсу, который создал их когорты. Опасность, которую они представляли, конечно, не была обманчивой; но было бы несправедливо утверждать, что эти элитные дисциплинированные солдаты вели себя как солдатня, жадно стремящаяся захватить власть. Реальность оказалась совершенно иной: размещая, вопреки республиканской традиции, армию внутри Рима, Август ввел не столько соучастников преступления жестоких казней, способных навязать свою волю насилием, сколько политическую силу, которая до сих пор сознательно держалась в стороне. Преторианская армия, наследница гражданских войн и религии sacramentum, оставалась тем, чем являлась римская армия всегда: инструментом, преданным душой и телом своему императору. И donativum[221] которым император вознаграждал за эту верность, представлял собой не только традиционное выражение обязательного великодушия должностного лица по отношению к людям, которые ему подчинялись, патрона к своим клиентам, эдила, устраивающего игры для народа. Когда Гальба в течение года трех императоров только что усыновил Пизона, совет принцепса колеблется, как провозгласить усыновление: у Ростр, в Курии или в лагере; дело в том, что при режиме, установленном Августом, существовало три инстанции, три собрания, которые своими возгласами одобрения были способны придавать силу императорской инвеституре: народ и сенат (как во времена республики) и армия, голос которой имел законную силу. В конце концов именно перед преторианскими когортами Гальба отправился представлять своего приемного сына. Да и как бы он мог поступить иначе? Народное собрание во многом утратило свой авторитет уже во времена олигархической республики и еще более после реформ Августа. Разделенный, сенат показал, что, лишившись своего руководителя, принцепса, он более не обладал auctoritas былых времен. Оставалась армия, у которой (и именно у нее), по крайней мере, сохранялась сила и верность. Волей-неволей Рим возвращался к старинным способам предоставления власти. Старая республиканская мудрость «cedant arma togae» («оружие уступает тоге») — лейтмотив теории полиса Цицерона — не противоречила поступкам. Августовский принципат уничтожил все следы гражданской демократии; на ее месте появляется военная демократия, навязанная логикой римской традиции, которую олигархи не сумели уничтожить за шесть столетий. Довольно любопытно то (было ли это простой случайностью?), что аккламация своего командующего солдатами как единственный способ провозглашения царем напоминает македонский обычай, увековеченный эллинистическими монархиями. Преторианцы представляли собой войско в Риме; император, которого они единодушно избирают, имел больше шансов утвердиться, чем любой другой. Но армии провинций пользуются тем же правом, каждая провозглашает своего собственного командующего, и это снова приводит к гражданской войне. И наступает момент, когда армия ценой продолжительных кризисов осознает свое единство, а империя, прекращая поиски принципа власти, колеблется между освященной стоицизмом монархией и вдохновением семитской теократии и наконец обретает некоторую стабильность в военной тирании Диоклетиана. Но было уже слишком поздно, и состарившаяся империя, лишенная живых сил, катилась к своему концу.
