Коллектив авторов - Художественная культура русского зарубежья. 1917–1939. Сборник статей
В феврале выставка переехала в Москву, и какой-то аноним прислал Репину открытку с мерзейшим текстом по поводу необычного названия новых «Бурлаков».
Репин отвечает анониму, что он вовсе не в поводу у революции, если назвал картину «Быдло империализма», и считает название удачным. Он поясняет: ««Быдло» – слово польское, оно разумеет оскотевшего раба, сведенного на животные отправления. <…> Быдло глубоко развращенное существо: постоянно соприкасаясь с полицией, оно усваивает ее способности хищничать по-волчьи, подхалимствовать, но быстро приходить к расправе над своими господами, если они ослабеют.
Традиционная задача империи – воспитывать своих подданных в постоянном унижении, невежестве, побоях и безволии автоматов.
А мой аноним так еще живет тем режимом <…> взволнованно печалится об искусстве этот, по всей вероятности, бывший полицейский цензор. <…>
Мой печальник о русском искусстве боится повода – революции в искусстве. Но ведь революция есть пропасть, через которую необходимо только перейти к республике. И тут, в будущем, представляется большое грандиозное дело искусства. Вспомним только: Афины, Венецию – да и всю Италию (почти федеративную), Голландию и др. <…>
А в заключение своего длинного возражения я скажу похвальное слово Русской республике за некоторые проявления. 1-е нищенство, наше вековечное нищенство исчезло <…> А как скоро привилось равенство!.. Достоинство! Никакого подхалимства!! – как не бывало – это чудо!!
Большая перемена уже в это короткое время <…>. Республика так заметно подбодрила и уже облагородила улицы. Все ходят быстро, торопятся по делам. Куда девалась прежняя лень, апатия. <…>
«Обидно за русское искусство» – изрек критик-аноним. Да, тут есть правда.
В Академии художеств, в зале Совета собирается уже более года Союз деятелей пластических искусств. Я думал, что собравшиеся будут действительно решать будущие судьбы искусства, по существу предмета; но оказалось – главная тема собравшихся была бюрократическая постановка искусства, его зависимости от общего строя – построить министерство искусств и сделаться министрами, чтобы организовать новые методы взглядов, переоценки оценок. Говорили по-новому о равенствах всех искусств и ремесел. Я попробовал просить объяснений понятия равенства в искусствах, но, не будучи в состоянии понять их, вполне логически по страстной речи оратора, я удалился. Мне показалось таким отсталым недомыслием их усилие переоценить искусство, которого эти дилетанты совсем не знают»[230].
В этом письме есть все, и упования, и разочарования, и «пропасть», и республика, и человеческое достоинство, но и «оскотевшие рабы». А на картине – скотское стадо. То есть восхищение и надежды только в словах, а в жизни то, что на полотне, и что устрашающе близко.
6 декабря Финляндский сейм принял декларацию об объявлении Финляндии независимым государством.
Совнарком РСФСР признал независимость Финляндии 18 декабря, то есть 31-го по новому стилю.
На собрании Академии художеств 19 декабря оглашен проект нового устава. Репин выступил с краткой речью, пожелав, чтобы в новой Академии было побольше дела и поменьше начальства[231].
1918. 7 апреля н.с. Репин пишет В. И. Репиной в Петроград:
«Прошлый мой приезд в Питер и обратно был так утомителен и огорчителен, что я не скоро еще соберусь испить его горькую чашу мытарств <…> Керосину нет. Мы ложимся в 9 час, встаем в 5, в пол-8-го пьем кофе, чай, едим тарань, хлебцы из меситки (что лошадям давали) <…> Недалеко от нас в Кювенепе (20–25 верст)[232] идет бой, а мы ничего не знаем <…>.
У нас теперь позирует голеньким мальчик Эдя, Хильмин брат. Какое счастье писать с натуры тело!»[233]
Оказалось, несмотря на все жалобы, работа в мастерской идет. Продолжается усовершенствование прежних полотен. Но появились и новые картины. Мальчик Эдя позирует не просто так. Для Репина этюд с худенького светловолосого подростка требуется для воплощения сюжета об отроке Христе во храме[234].
13 апреля 1918 года граница между Финляндией и Россией закрылась. «Пенаты» в шести километрах от нее, но по ту сторону. «Другая» жизнь, начавшаяся в России в 1917-м, теперь вступает в права в новой Финляндии. Деньги пропали в российском банке. Все сначала.
Подолгу не удается наладить связь с близкими. Репин пишет Вере Ильиничне 4 (17) июня 1918, что накануне Г. К. Гегер-Нелюбин привез ему от нее письмо, «деньги, хлеб, шоколад и сахар, сахар! О, как мы изголодались и истосковались по вас <…> У меня или малярия или инфлюэнца, я едва ноги таскаю от слабости, лень: все спать-отдыхать прикладываюсь. Главное – от бесхлебья отощал.
Надя хозяйничает, а одна из прислуг ушла от голода»[235].
«Можно лопнуть от догадок: до сих пор варварство военного быта угнетает нас и все больше. До сих пор Веры нет, и я не могу ни написать, ни ответить на письма. И не знаю, когда дойдет до Вас этот запоздалый ответ… О милом Куоккале. Теперь это пустыня: дачи заколочены, стекла выбиты и дорожки заросли»[236].
А неделю-полторы спустя Репин пишет дочери: «Г-жа Леви приезжает на сеансы и Шуваловы нас очень балуют своими щедротами, а г. Орлов (художник) добыл муки, крупы <…> А у нас хлеб, и каша, и огурцы, и томат и пр. некоторое время еще держимся»[237].
Своей модели Беатрисе Леви Репин пишет: «Я уже приготовил для Вас трон-эшафот и решал Вашу позу; она должна быть победоносна <…>»[238].
Уже и осень подошла. «Папа чувствует себя теперь хорошо, – сообщает Вера. – Пишет новые картины и портреты дамские <…>. Со временем собирается устроить свою выставку в Гельсингфорсе. В Куоккале много русских бывает по средам. Приезжают по средам из Выборга и Гельсингфорса посмотреть папины работы. Продукты есть в большем количестве, чем в Петрограде. Только нет сахару и керосину, так что вечер проходит в темноте и надо рано ложиться спать. Папа добрый и веселый, встает в 4 часа утра и ложится в 7 ч. веч<ера> <…>»[239].
Действительно, Репин решил картин своих не продавать, а устроить в Гельсингфорсе выставку, а по окончании ее – аукцион. «Вообще заграницей потребуется сделать это известным всей Европе»[240].
К Репину едут из Выборга, чтобы что-то купить. В. Ф. Леви просит Репина уступить ему портрет жены подешевле. И в конце октября 1918 года приходит приглашение выставить работы в салоне Стриндберга в Гельсингфорсе. «Они предвидели мои тайные мысли <…>. Гусляр уже оценен в 5 т<ысяч>, а пойдет за 6, если ему посчастливится подняться на аукционе. А этюд Бабы в ряз<анском> костюме уже почти принадлежит Лемерсье за 5000 р.»[241].
Портрет Беатрисы Федоровны Леви Репин продает В. Ф. Леви за 4500 финских марок. Писал его все лето. «А я позволил себе непростительную слабость, писал даже два порт<рета>, а картины стоят <…>»[242]. Одновременно Репин написал еще портрет А. Д. Шуваловой – тетки четверых красивых братьев Шуваловых (двоих из которых он изобразил) и тоже красивой и статной женщины[243].
И вот уже налицо первые успехи. Он не умер от голода. Он работает. Получает какие-то деньги, и многим даже помогает. Зовет участвовать вместе с собою Юрия Репина, приглашает и Василия Филипповича Леви, который тогда делал еще первые шаги в искусстве. Леви становится его почти бессменным помощником по устройству выставок и берет на себя хлопоты, связанные с этим непростым делом.
К Репину едут журналисты. О нем пишут в газету «Карьяла»[244]. Его все знают, спрашивают его мнения о разных событиях. Что-то уж очень легко, несмотря на все жалобы, вошел Репин в «другую» жизнь. Какой-то спрятанный в нем секрет, редкостная способность к адаптации в предложенных условиях помогали ему безошибочно ориентироваться и жить полной жизнью. Ответ можно найти только в его творчестве.
«Черноморская вольница» – вот картина, которая помогает увидеть, как менялось направление мыслей художника. Он выставил ее на передвижной выставке еще в 1908 году. Это рассказ о запорожских казаках, застигнутых бурей в Черном море на низеньком легком суденышке, знаменитой «чайке». Основой для сюжета послужила дума про Алексея Поповича, которая трагически живописует, как на Черном море начинается недоброе: судна казацкие, молодецкие на три части разбиваются. Одну часть «посеред Черного моря на быстрой супротивной волне утопляет». И тогда обратился кошевой к своим братьям-казакам, чтобы вспомнили они, кто из них великий грешник, и покаялись перед людьми. Удивились казаки, когда поднялся перед ними Алексей Попович, слывший набожным. Но он признался, что когда ехал в Сечь, то с матерью-отцом не попрощался, сестру стременем в грудь толкнул, а как повстречались ему земляки, то он шапки не снял и не поприветствовал их, а скакал, как оглашенный, по селу, давя малых ребят. После этого признания море вдруг успокоилось, все застрявшие казацкие суда вместе соединились и благополучно достигли Днепра. Легенда про Алексея Поповича имела множество вариантов, восходя, по-видимому, еще к языческим временам, и была очень близка былине о Садко.
